— моё мнение такое, — начинает философствовать Самохвалов, желая придать значительность каждому своему слову и по-прежнему не отрывая взгляда от Любаши, — человек может петь, когда у него всё, как говорится, в порядке и по службе и дома. И когда в голове есть, от чего петь. А без этого песни и стишки — как опиум, так сказать, отрава…
Ваня останавливается у дома Коротеева. Внезапно сорвавшись с места, он обегает дом с чёрного хода, подходит к деревянному крашеному забору и, подражая соловью, начинает свистеть.
Прислушивается к свисту сидящая за столом Любаша.
— Хорошо на улице, Любовь Тимофеевна! Луна… Так сказать, благорастворение воздухов… — говорит Самохвалов. — Соловьи поют… Красота! Может, пройдёмся?
— Нет, спасибо, мне спать хочется, — небрежно отвечает Люба, вставая с места и потягиваясь.
Не попрощавшись, она выходит в соседнюю комнату.
Ваня продолжает свистеть, глядя на окна дома Коротеевых.
Вдруг одно из окон тихо открывается и в нём показывается Любаша.
Ваня быстро кладёт гармонь на траву и, ловко перепрыгнув через забор, подбегает к окну.
— Любаша… — шепчет он.
— Ох, напугал! — так же тихо отвечает Люба, делая вид, что не ждала его. — Что ты бродишь по ночам, спать мешаешь?
— Зачем тебе спать! Посмотри, какая ночь! — шепчет Ваня. — Не могу я без тебя, Любаша…
Из конуры в углу двора вылезает огромный лохматый пёс Коротеевых, смотрит на Ваню и вдруг бросается на него. Спасаясь, Ваня пытается влезть в окно, но Любаша отталкивает парня.
— Ты что, с ума сошел? Увидит нас отец — убьёт.
От толчка Ваня срывается с подоконника и падает на землю, но тотчас же вскакивает и бежит к забору. Собака за ним. Ваня пытается влезть на забор, но собака тянет его за брюки назад.
Неожиданно забор, не выдержав тяжести, падает на птичник. Ваня падает на землю.
По двору разлетается птица; кудахчут куры, гогочут гуси.
Ваня вскакивает.
В зубах у собаки остается большой клок его брюк.
Ваня бежит сломя голову. За ним с громким лаем несётся собака.
На двор выбегает Коротеев, за ним — Самохвалов.
Неистово лает собака, кудахчут куры, гогочут гуси.
Мычит в хлеву перепуганная корова.
— Воры! Воры! — кричит Самохвалов.
Ваня бежит дворами, ловко перепрыгивая через заборы. Со всех сторон несётся лай собак.
На крыльце дома, в котором помещается правление колхоза, дремлет старик сторож с охотничьим ружьем в руках. Услышав крик Самохвалова: «Воры! Воры!»— он вскакивает с места.
А Ваня в это время перепрыгивает через забор и бежит вдоль улицы.
Сторож, увидев спрыгнувшего с забора и бегущего по улице человека, кричит ему вдогонку:
— Стой! Стой! — и стреляет в воздух.
В избе Бровкиных. В первой комнате за швейной машиной сидит мать Вани — Евдокия Макаровна, худая, маленькая женщина средних лет. Услышав выстрел, она перестаёт шить, прислушивается и недоумевающе пожимает плечами.
Неожиданно распахивается дверь, и в комнату вбегает Ваня с гармонью в руках; волосы его взъерошены, рубашка порвана.
Увидев взволнованного сына, мать вскакивает с места и испуганно спрашивает:
— Что? Что с тобой?
— Ничего… ничего… — скороговоркой отвечает Ваня.
— Кто стрелял?
— Не знаю… Ты только не волнуйся, — отвечает сын и прислушивается.
— Тебя ранили? — вскрикивает мать и бросается к сыну.
У поваленного забора дома Коротеева собрались привлечённые шумом колхозники.
По-прежнему неистово лает собака.
Любаша, уже лёжа в постели, со страхом прислушивается к крикам, доносящимся со двора.
— Вот оно… Вещественное доказательство! — победоносно произносит Самохвалов, поднимая с земли клок от брюк Вани.
Коротеев, взяв у него из рук обрывок материи, внимательно разглядывает его, потом, бросив взгляд на открытое окно в комнате дочери, сразу догадывается, в чём дело.
— Непутёвый Ваня! Его работа — ясное дело! Его паспорт, — ехидно говорит девушка с капризными губами.
Злой Коротеев быстро поворачивается и идёт по залитой лунным светом деревенской улице. За ним идут все присутствующие. Горячие споры продолжаются на ходу.
— И как ему, обормоту, не стыдно! — укоризненно говорит женщина средних лет с бегающими глазками заядлой сплетницы. — До чего парень докатился — на воровство пошёл!
— Нехорошо гусей воровать, — назидательно говорит Самохвалов. — Птица эта шумливая… с ней хлопот не оберёшься, — серьёзным тоном добавляет он.
— Зачем Ване гуси? Он к Любаше пробирался, — шёпотом говорит один из парней, идущий рядом с Самохваловым.
Услышав имя Любаши, Самохвалов кричит:
— Начал с гусей, а потом и до лошадей доберётся!
— Сроду у нас в деревне воров не было, — качая головой, говорит седая женщина.
— Если воров нет, зачем держать собак? — спрашивает Самохвалов. — Они только против воров и действуют. Иначе одни накладные расходы.
— Собаки — это так… для порядка, — неуверенно отвечает какой-то старик.
— Знаю я эти порядки! — ехидно улыбается Самохвалов. — Слава богу, что собака голос подала, иначе завтра Ваня Бровкин отвёз бы гусей на базар. И поминай как звали!
— Совсем повредился парень. А всё от лени, от безделья это, — беседуют между собой женщины, идущие за Коротеевым.
— Никогда не поверю, что Ваня пришёл воровать! — убеждённо говорит один из колхозников.
— А зачем к гусям лез? — спрашивает Самохвалов. — Гуси только для питания и пригодны. С ними песни не споёшь!
— Он не к гусям, а к гусыне пристраивался, — ухмыляется один из парней.
Любаша в своей комнате. Она сидит на кровати и с волнением прислушивается к удаляющемуся шуму.
Входит Елизавета Никитична, включает свет и сердито смотрит на дочь.
— Чего в темноте прячешься? Ну говори, что вы там натворили?
Уткнувшись головой в подушку, Любаша расплакалась. Выражение лица Елизаветы Никитичны смягчается, она садится на кровать и, обнимая дочь, с мягкой укоризной говорит:
— А ведь завтра над нами вся деревня будет смеяться.
— Ну и пусть! — всё ещё плача, но уже, как всегда, капризно отвечает Любаша.
— Бездельник он, дочка. Не пара он тебе.
— А мне всё равно, какой он, — отвечает дочь и, прижавшись головой к матери, шёпотом добавляет: — Люблю я его.
Елизавета Никитична с досадой качает головой и, гладя рукой голову дочери, вздыхает.
— Горе ты моё горюшко…
