детей, вызвал у него фантазию о наследовании им части его богатства. О другой фантазии такого рода он упоминает многими годами позже. В этой фантазии он останавливает несущуюся, закусив удила, лошадь, из коляски выходит очень значительное лицо со словами: 'Вы мой спаситель, вам я обязан своей жизнью! Что я могу для вас сделать?' Характерна реакция Фрейд на эту его фантазию: 'Он тут же вытеснил эти мысли, но много лет спустя вернулся к ним кружным путем, обнаружив, что приписывает их по ошибке какому?то рассказу Альфонса Доле. Это было досадное воспоминание, поскольку в нем отразилась его ранняя нужда в попечительстве, а ее он яростно отвергал. 'Но самое провоцирующее во всем этом, — писал Фрейд, — это тот факт, что нет, пожалуй, ничего другого, по отношению к чему бы я был настроен так враждебно, как мысль о том, что я могу быть чьим?нибудь протеже. В этой стране примеров тому немало, и их достаточно для того, чтобы отбить всякое желание чего?нибудь подобного; да и мой характер мало пригоден для роли опекаемого ребенка. Во мне всегда жило сильное стремление самому быть сильным человеком'.
Это одно из тех до странности наивных утверждений Фрейда, где хорошо видны признаки сопротивления и где он тем не менее говорит все это всерьез. Таков был его конфликт: он хотел независимости, он ненавидел роль протеже — и в то же самое время желал опеки, заботы, восхищения других, и этот конфликт навсегда остался неразрешенным.
Дружба с Юнгам прошла тот же путь, что отношения с Брейером и Флиссом. Несмотря на повторные заверения Юнга в лояльности, как личные отношения, так и научные взгляды становились все более отчужденными, пока в 1 9 1 4 г. не произошел окончательный и непоправимый раз рыв. Это был тяжелый удар для Фрейда, который и в этом случае находился в зависимости от другого, от того, кому он открыл свое сердце, с кем делился заботами и надеждами, с кем связывал гарантию будущности своего движения, — и снова был вынужден прервать с ним отношения. Однако разрыв с Юнгам отличается от разрывов с Брейером, Флиссом, Адлером, Штекелем, Ранкам и Ференчи хотя бы потому, что научные расхождения с Юнгам были куда весомее, чем с другими. Фрейд был рационалистом, его интерес к бессознательному подчинялся стремлению рационально его контролировать. Юнг же принадлежал к романтической, антирационалистическо традиции. Он не доверял разуму, интеллекту, а бессознательное воплощало для него нерациональное как глубочайший источник мудрости. Аналитическая терапия должна была помочь пациенту соприкоснуться с этим первоистоком нерациональной мудрости и воспользоваться плодами такого соприкосновения. Интерес Юнга к бессознательному был интересом восхищенного романтика, тогда как Фрейду был свойствен критический интерес рационалиста. Они могли встретиться на пути, но шли они в разные стороны, разрыв был неизбежен.
Взаимоотношения Фрейда с некоторыми Слугами близкими ему людьми, в особенности с Адлером, Ранкам и Ференчи, развивались по тому же образцу пылкая дружба, доверие, зависимость, превращающиеся затем в подозрительность и в ненависть. О некоторых из этих отношений речь пойдет ниже.
V. ЕГО ОТНОШЕНИЕ К ОТЦУ
Отношение Фрейда к своему отцу было пря мой противоположностью его отношения к матери. Она восхищалась им и баловала его, позволяла царствовать среди братьев и сестер — отец же был более беспристрастным, хотя совсем не агрессивным. Отличие видно уже потому, что, когда в возрасте двух лет он все еще мочился в кроватку, замечания ему делал отец, а не мать. Что отвечал на замечания маленький мальчик? 'Не бес покойся, папа, я куплю тебе в Нойтитшайне прекрасную новую красную кровать'. Здесь уже видны те черты, которые будут характерны для Фрейда на протяжении всей его жизни: неприятие критики, вера в себя, бунт против отца или, скажем так, отцовского авторитета. В возрасте двух лет попреки отца уже не производят на него впечатления, он уже примеряет отцовские башмаки и обещает тому кровать в подарок (ср. с ранее приводившимся сновидением с турецким пальто).
Еще выразительнее проступает его бунт против отца, когда в возрасте семи — восьми лет он нарочно помочился в спальне родителей. Это символический акт — завладение спальней родителей с явно проступающей агрессивном тенденцией, направленной против отца. Понятное дело, отец раз гневался и заявил: 'Из этого парня никогда ничего путного не выйдет'. Комментируя этот инцидент, Фрейд писал: 'Это был, должно быть, сильнейший удар по моим амбициям, поскольку намеки на эту сцену вновь и вновь встречаются в моих сновидениях, часто перемежаясь с перечислением моих достижений и успехов, словно я хочу этим сказать: 'Вот видишь, из меня кое что вышло'.
Данное Фрейдом объяснение, согласно которому замечание отца было причиной его амбиций, — это ошибка, обычная для ортодоксальных психоаналитических интерпретаций. Конечно, верно то, что опыт раннего детства является одной из важнейших причин позднейшего развития, но приобретенные или унаследованные склонности ребенка могут провоцировала, реакцию роди теля, а она часто и ошибочно принимается за причину развития самой этой склонности в дальнейшей жизни ребенка.
В данном случае очевидно, что маленький Фрейд в возрасте двух лет уже чувствовал свою значимость, свое верховенство по отношению к отцу. Имеем ли мы тут дело с конституцией или с тем, что мать была сильнее в семье, провоцирующее действие в возрасте семи лет было лишь еще одним проявлением самоуверенности мальчика. Она сохранялась у него всю жизнь, тогда как замечание отца было мягкой реакцией совсем не агрессивного человека, который, как замечает Джоне, обычно очень гордился своим сыном и не имел привычки им помыкать. Такое замечание, да еще само по себе, никак не могло быть причиной амбициозности Фрейда.
Фрейд относился к своему отцу свысока, наверное, и под влиянием рассказа, которым отец поделился с мальчиком, когда тому было двенадцать лет. Когда его отец был молодым человеком, какой то прохожий — нееврей сбил шапку у него с головы с криком: 'Жид, прочь с тротуара!' Когда возмущенный маленький мальчик спросил: 'И что же ты сделал?' — его отец отвечал: 'Я сошел на дорогу и подобрал шапку'. Передав этот рассказ, Фрейд продолжаете 'Меня поразило такое не геройское поведение со стороны большого и сильного мужчины, который вел за руку маленького мальчика. Я сопоставил эту сцену по контрасту с иной, более подходившей моим тогдашним чувствам: со сценой, где отец Ганнибала, Гамилькар Барка, заставил своего сына поклясться на семейном алтаре отомстить римлянам. С тех пор Ганни бал занял прочное место в моих фантазиях'. история с далеко не геройской реакцией его отца не произвела бы такого чувства обиды, если бы Фрейд уже с самого детства не отождествлял себя с Ганнибалом; он хотел иметь отца, достойного себя. Не следует забывать, что амбициозность Фрейда была (как это вообще часто бывает с амбициозностью) неотъемлемой частью его выдающихся дарований — его неукротимого мужества и гордости. Это мужество даже в то время, когда он был мальчиком, формировало у Фрейда качества — и идеал — героя, а герой не мог не стыдиться своего лишенного геройства отца. Фрейд сам намекает на эту обиду из?за того, что его отец не был великим человеком, интерпретируя собственное сновидение:
'Тот факт, что в данной сцене моего сна отец заслонял Мейнерта (профессор психиатрии Венского университета. — Э. Ф.1, объясняется не только обнаруженной аналогией между двумя лицами, но и тем, что тут имело место краткое, но совершенно адекватное выражение условного предложения сновидческой мысли, которая, если ее представить полностью, звучала бы так: 'Конечно, принадлежи я ко второму поколению, будь я сыном профессора или тайного советника, то и рос бы я быстрее'. В моем сновидении я сделал своего отца профессором и тайным советником'.
Амбивалентное отношение Фрейда к отцу отразилось и на его теоретических трудах. В реконструкции первоначального периода человеческой истории в 'Тотеме и табу' праотца убивают воз ревновавшие сыновья; в последней работе 'Мои сей и монотеизм' он отрицает принадлежность Моисея к евреям, делает его сыном египетского аристократа, бессознательно как бы говоря: 'Так же как Моисей не был рожден скромными евреями, так и я не еврей, а человек королевской крови'. Конечно, самое значимое выражение амбивалентного отношения к отцу можно увидеть в од ном из центральных элементов его системы, в учении о Эдиповом комплексе, согласно которому сын ненавидит отца как своего соперника в любви к Матери. Но здесь, как и в случае привязанности к Матери, сексуальная трактовка этого соперничества затемняет реальные и фундаментальные его причины. Желание беспредельной любви и восхищения, сочетающееся со стремлением быть героем — победителем, ведет к притязанию на главенство как над
