свитой: обоими Каминскими, Зоинькой, Егором Парыгиным, Катей Переляевой, Даней и Мадиной. Поцеловала полугодовалого Константина и подарила ему лук с безопасными стрелами, после чего все стали звать его Купидоном. Оставила Катю вместо себя в отеле и удалилась на виллу. Следом туда явились обе мраморные Афродиты – одну через час обнаружили в зале, другую наутро в гроте. Расколотый барельеф с флейтисткой прирос снаружи к стене. Тень от высоко стоящего портика ложилась на маленький пляж. Двигаясь вместе с тенью, в плетеных креслах за легким столиком там подолгу сидели Зоя, Зоинька, двое Каминских. Море рождало несовременные звуки, словно тритоны трубили в раковины или пели сирены вдали. Одиссей Ставриди, отрекшийся быть талисманом отеля, вновь ловил рыбу и пропадал целый день. Катя Переляева поначалу фотографировалась с туристами, потом получила предложенье руки и сердца от немца, уехала с ним в Гарц. На буклете быстро появилась свадебная фотография, легенда обрастала подробностями, бизнес процветал. Одиссей, причаливая, пел бесконечную песню – слова понимал лишь один Леонид. Сначала о сыне, который не знает отца, после о злой красоте, принявшей облик горгоны, дальше о рыбе, ушедшей к чужим берегам, или о солнце, давно уставшем светить. Когда в один прекрасный день к берегу он не вернулся, песня еще неделю слышна была из воды, будто бы пели рыбы. Стихло. Тогда золотая Зоя запела по-гречески. Помнила с детства от бабки, Софии Киприди. Пела о том, что у смерти губа не дура, любит она выбирать молодых и красивых. Голос Киприды похож оказался на голос Марии Каллас – Егор Парыгин послушал и побежал безумствовать к гроту Венеры. Киприда же без него устроила показательное купанье. Присутствовали Каминские, Зоинька, Даня с Мадиной. В прозрачной тунике вошла она в море, волосы распустила в воде и дала одеждам уплыть. Чтоб не мешать ей выйти на берег, друзья удалились. Когда вернулись – нигде ее не было, только море пело точно Мария Каллас.
В отеле дела шли отлично, в борделе дела шли отлично – жизнь научилась теперь обходиться без Зои Киприди. Иосиф Каминский насовсем уехал в Испанию, сын его в Англию, делят друг с другом пиратскую славу морей. Прохоров сгинул в тюрьме – не поладил с ворами, не научился прощать. Игорь сидит в психушке – тоже не ладит с жизнью. Катя прислала снимки дочурки, смешной, белобрысой. Два изваянья Венеры исчезли в тот день, когда Зоя Киприди купалась, но барельеф сохранился на вилле, там часто флейта слышна. Зоя Савелкина учится в консерватории, ей уж под тридцать, но голос открылся только теперь. Как говорят педагоги, по тембру – Мария Каллас. Даня живет у Зоиньки, где-то нашел работу. Там, на Морской, они никогда не бывают. Лидия в штате оставила Толика, Гниду, Мадину. А на Васильевском Питер вяжет чулок, три дамы тихо стареют. Дарственная перекроилась на имя Питера Боома. Катя приедет в гости этой зимой. Будет зима обычной – долгой, темной и талой. Будет Санкт-Петербург плыть, как корабль по волнам.
ГОРОД С НАЗВАНЬЕМ КОВРОВ-САМОЛЕТОВ И ЗЕМЛИ, КРУГОМ ЛЕЖАЩИЕ
Хоть Петушки воспеты – видно, еще недостаточно. Вокзал в два часа пополуночи, тусклый неверный свет. Нету билетов в Нижний, а я хочу ехать немедля. Охота пуще неволи, еду на перекладных. Стены вокзала толстые – очень старое зданье, наклонные подоконники оградой окаймлены. Природа сопротивляется насилью в любом проявленье – на каждом таком окне поджавши ноги спит бомж. Скамейки в зале поделены на человеко-места – скобами, под которые забились плашмя алкаши. Я тоже кое-как втиснулась, чтоб полежать до рассвета. Встав, умываюсь – снаружи ржавый кран у стены. Рабочий поезд с утра пошел не туда, куда должен. Главное, в ту же сторону, пусть так тому и быть. Город Ковров накормил меня великанской котлетой в столовой со скатертями, вышитыми крестом. Сидит за соседним столиком юноша с тонкой шеей, подслеповатый, в круглых следовательских очках. Одет: галифе, гимнастерка со споротыми погонами – видно, опять снимают поблизости фильм про войну. Нет, я ошиблась, оказывается, это герой моей повести – я через час уеду, а он останется здесь.
И впрямь уехала в кургузом поезде из четырех вагонов, глядя в узкое оконце на обжитую владимирскую землю, а он все еще сидит над пустой тарелкой с видом человека, назначившего деловое свиданье. Ах, какой светло-рыжий не то золотисто-белокурый, во всяком случае кудрявый, какой бородатый, широкоплечий, тяжелый, точно шкаф, до чего проникнутый русским духом человек подошел к нему со спины и так хлопнул по плечу, что бедняга подскочил, поддав коленом столешницу. Тарелка заплясала, нескоро угомонилась, нависши над самым краем стола и чудом не свалившись. Не в парадную дверь вошел, откуда его высматривали, но с черного, кухонного хода. Уже изрядно разогретый, с румяными губами, лоснящимися от кухаркиного угощенья, бросил на стол голубой берет десантника. Сел с размаху на стул, сразу показавшийся низеньким, ветхим, расшатанным. Основательно поставил ноги в омоновских ботинках с пришитыми сикось-накось язычками. Заговорил басом, исходящим из недр его мощного тела: «Оголтелов… друг ситный… Ваня… прости, опоздал». Достал из глубин камуфляжного комбинезона бутылку, стукнул ею о стол, мало не расколов. Приятель его Оголтелов пришел в себя, вытащил из кармана многофункциональный нож на веревочке и наладился открыть. С кухни вышла справная бабенка, вытирая распаренные руки о передник, встала в дверях, любуясь здоровяком. Нагляделась, очнулась: «Что ж это я… ты, Федя, на ходу кусочек проглотил… сейчас я как следует…» – и бросилась на кухню. Вернулась с подносом, мигом накрыла на двоих. Отныне Иван Оголтелов котировался как друг Федора Стратилатова. Самый тяжелый период его жизни в городе Коврове-Самолетове миновал.
Скучала, Настасья? понимаешь, нижегородские ребята позвали… рейд по захороненью солдатских останков… Нижний Новгород – Новгороду Великому… братанье военно-патриотических организаций. У нас новый товарищ. Снова хлопнул Ивана по плечу, будто гвоздь вбил в стул. Дельный… оружье по лесам ищет. А что его искать – враг до города Коврова, благодаренье богу, не доходил. Если когда кто из военчасти украл и со страху бросил, тогда конечно. Иван находил ржавые звенья тракторных гусениц, в азарте принимаемых им за танковые. После консультаций с понимающими людьми вез на старой детской коляске в пункт приема металлолома. Так был заработан первый сегодняшний, скудный обед. Второй, более обильный, достался Ивану уже от щедрот Настасьи, как сотрапезнику Федора. Да, хорошее пополненье… активный… по деревням собирает гимнастерки, сапоги… Иван, нынче пойдем возлагать цветы к памятнику неизвестному солдату… в четыре часа… школьников возьмем с продленки… вот деньги, купи. Денег дал много. Куплю еды в запас, а то опять уедет, он такой. Настасья, небось, без него кормить не станет… или станет? прямо спросить Иван не смел.
Неизвестный солдат был выкрашен серебряной краской и безобразен на всю катушку. Изваянный в обычный человеческий рост, казался оттого и маленьким, и никудышным. Высокие девочки- шестиклассницы шушукались на Федора Стратилатова, златоглавого, точь-в-точь живая на двух ногах часовня. Мелкие, еще не вытянувшиеся их соученики слушали без энтузиазма вопли экстремиста Ивана. Небось с белым билетом, очкарик. Они не ошиблись. Ино дело горячие головы, ино дело горячие точки.
Отмитинговались, ушли, умеренно намусорив. Серебристый солдатик поставил наземь, прислонивши к постаменту, автомат, воспроизведенный нерадивым скульптором в неправильных пропорциях по отношенью к человечьей фигуре. Присел на ступеньку, отбросив в кусты скудные Ивановы гвоздики, обломанные и белыми нитками подвязанные к стеблям. Посмотрел через речку в поля, вон из города. Отодрал прилипшую к сапогу жвачку и пошел через мост, даже не прогнувшийся от его бараньего веса. Город молчал и молчали дома. Давно не знавшая битв земля не отзывалась на шаг пехотинца. Души незахороненных, в поле брани убиенных, не кружили птичьими стаями над желтеющим ивняком. Солдат выбрался на шоссе и долго беспрепятственно шел по обочине – встречные водители на скорости принимали движущееся за неподвижное. Уже через час с небольшим встрелся ему серебристый летчик в шлеме и унтах, вылепленный, похоже, тем же мастером – скорей ремесленником. Однако смотрелся миниатюрный ас хорошо – как часть серебристого истребителя, штопором ткнувшегося в землю много западнее краев, куда война не долетела. Пехотинец присел к подножью памятника, достал кисет, свернул две самокрутки из валявшейся поблизости газеты «Независимая». У летчика нашлась фляжка, и скоро они уж сидели вместе на ступеньке, отпивая по очереди, затягиваясь одновременно. Пехотинца звали Иваном, летчика Федором. Слово за слово решили они идти странствовать вдвоем, по-братски деля харчи и табачок. Недолго думая, остановили грузовик, водитель коего был изрядно нетрезв, закинули в кузов плохо гнущиеся ноги – и привет.
Безместный священник отец Венедикт сидел в той столовой, близ вокзала, где вышитые скатерки. Настасья, не сообразив, пост у нас или мясоед, подала на всякий случай рыбное. Батюшка относил себя к черному духовенству, был приписан к некоему монастырю, куда наведывался по случаю, а так жил в миру. К полученью прихода единственный путь был восстановить силами будущих прихожан какой-нибудь разрушенный храм, однако отец Венедикт на столь многотрудное дело пока никого не подвиг. Федору Стратилатову говорил: главное не приход, а доход. Федор в душе с отцом Венедиктом не соглашался, но из уваженья к сану не перечил. Хлеб батюшкин подчас бывал горек. Вчера освятил в противоугонных и антиаварийных целях новую машину владельца мясного магазина Олега Старчеусова, и в ночь она тю-тю.
