умалчивать об очевидных амбициях Помпея, о том, что его тщеславие, хитрость и лицемерие провоцировали внутри- и внешнеполитические кризисы, преодолевая которые он упрочивал свою власть и престиж.
Продолжают выходить в огромном множестве биографии Цезаря, в которых более или менее глубоко исследуются социальные основы его власти, но личность, в сущности, рассматривается традиционно с двух точек зрения — либо как гениального политика, создавшего в ответ на запросы эпохи новое, более совершенное и справедливое государственное устройство (концепция, восходящая к Моммзену и широко представленная по сей день; характерный пример — книга Л. Канали,[16] считающего Цезаря революционером в политике и культуре; по этому же пути идет и наш Робер Этьен), либо как тирана и узурпатора, удушившего римскую свободу. Так, Э. Брэдфорд[17] в монографии с характерным заголовком «Юлий Цезарь: Погоня за властью» не случайно подытоживает свою характеристику Цезаря словами Токвиля о Наполеоне: «Он был настолько велик, насколько может быть великим человек, лишенный морали».
Подобные отрицательные моральные оценки личности Цезаря могут вполне уживаться с признанием его заслуг в деле преобразования римской государственности в направлении, настоятельно диктуемом самим ходом истории, — к монархии. Именно в тот момент, когда единоличное правление становится реальностью, моральные и общеисторические оценки начинают расходиться, не совпадать. Причем нереализованное стремление к господству прощается куда легче, чем достигнутая высшая власть: борьба Антония с Октавианом после убийства Цезаря считается оправданной и закономерной, а победа Августа и установление принципата вновь и вновь вызывают шквал морального осуждения. Так, в двух биографиях Марка Антония[18] по-разному, но с одинаковым пониманием и сочувствием объясняются мотивы его вступления в борьбу за власть. И Э. Хьюзар, и Ф. Шаму подчеркивают неизбежность и прогрессивность замены традиционной аристократической республики монархией в условиях превращения Рима в средиземноморскую державу. Однако если первая усматривает импульсы политической деятельности и борьбы Антония в его принадлежности к определенной части римской аристократии, осознавшей веление времени (сходным образом трактует Марка Антония и М. А. Леви), то второй, будучи специалистом в области эллинистической культуры, подчеркивает восточные, греческие корни политики «последнего властителя Востока», а еще раньше — и Цезаря, опиравшихся на опыт эллинистических царей. Авторы жизнеописаний Антония, естественно, противопоставляют ему Октавиана Августа как беспринципного и холодного политика, разрушившего дело Антония — наследника Цезаря.
Впрочем, прохладное отношение к Августу в историографии не представляет собой ничего необычного. Как победитель в гражданской войне и создатель Империи он не вызывает симпатии (может быть, этим и объясняется отсутствие удачных биографических исследований о нем?). Личность Августа вызывает у современных историков настороженное отношение. В этом смысле примечательно название статьи «Искренность Августа». Ее автор, американский ученый М. Хаммонд [19], считает вопрос о том, был ли Август искренним в своей политике «восстановления Республики», коренным для любого исследователя Ранней империи, так как именно личность принцепса определяла все аспекты его эпохи (политические, социальные, моральные, религиозные, литературные и художественные), и успех его политики в сочетании с расцветом культуры не мог быть результатом воплощения в жизнь лицемерной программы. Напротив, Р. Сайм предпочитает оставить разработку темы искренности Августа моралистам и казуистам, так как людей следует судить по их свершившимся деяниям, а не по вменяемым им намерениям[20].
В этих крайних точках зрения отражается объективная сложность, с которой сталкиваются все биографы Августа: его характер ускользает, растворяясь в политике, в «деяниях», в истории эпохи настолько, что либо вся эпоха предстает как эманация этой личности, либо последняя вовсе сливается с тканью исторических событий и явлений. «Политический гений Августа — явление почти устрашающее… В результате — ни одной крупной ошибки, ни одного промаха на всем протяжении политической карьеры. Пример в истории, на наш взгляд, совершенно беспрецедентный! Зато носитель этих качеств вынужден был поплатиться утерей качеств чисто человеческих — политик в нем вытеснил, уничтожил человека; это был уже и не человек, но почти безукоризненный политический механизм, робот»[21]. Не случайно и книги о нем носят предельно объективированные, неличностные названия — «Август и его эпоха» и т. п.
Сумев подвести черту под эрой гражданских войн и установить новый политический режим «восстановленной республики» в форме очевидной для всех современников монархии, Август достиг абсолютно органичного существования в рамках своей власти, так как жил по «правилам игры», сочиненным им самим. Успех, отсутствие очевидного трагизма в судьбе и делают написание истинной биографии, с эмоционально-моральным зарядом, делом исключительно трудным. Это особенно очевидно в сравнении с жизнеописаниями его преемников, императоров династии Юлиев-Клавдиев: образы кровожадных, полубезумных тиранов, запечатленные Тацитом и Светонием, по-прежнему будоражат воображение наших современников, рождая все новые кинематографические и драматургические версии, питая историческую беллетристику. Занятным примером этого может служить роман отставного генерала, принца Левенштейнского Хуберта «Тиберий, республиканец на троне цезарей», написанный как бы от лица самого императора, втайне сочувствовавшего христианам[22].
Однако создание научных исторических биографий сопряжено с рядом трудностей, среди которых тенденциозность античной традиции далеко не единственная и не главная. Так, если биографии политических деятелей периода Республики (от Суллы до Цезаря) — это определенный «фрагмент» социально-политической истории Римской державы в целом, и соотношение истории и биографии умопостигаемо, то совместить жизнеописание Тиберия, Калигулы, Клавдия или Нерона и историю их царствования в широком смысле слова (включая все аспекты жизни необъятной Империи с ее провинциями) — дело исключительно трудное. Историки-небиографы успешно анализируют направленность политики того или иного принцепса, ее социальные корни, условия и результаты ее реализации в связи с общим развитием Римской державы, жизнью Италии и провинций, отдельных областей и городов в тот или иной период, но все это пока мало помогает постижению характера правителя, объяснению парадокса: неужели возможно процветание общества при столь отвратительной тирании?
Какое-то разрешение этого противоречия биографии и истории обязательно содержится в жизнеописаниях императоров. Самым радикальным способом является практически полное отрицание правдивости традиции. Так, еще А. Вейгалл написал экстравагантную книгу о Нероне[23], где представил того как артистическую натуру, друга и покровителя обездоленных, оболганного впоследствии представителями римской аристократии Тацитом, Светонием, Лионом Кассием. Но подобные малоубедительные попытки остаются единичными, так как отрицание традиции делает невозможной научную биографию, разрушая ее единственную источниковую базу. И потому смерть Германика навсегда останется темным пятном в биографии Тиберия даже в книгах тех авторов, которые считают причастность императора к этому убийству (если вообще эта смерть была насильственной) абсолютно недоказанной, а устранение Германика — совершенно невыгодным с точки зрения императора, оставшегося теперь один на один против Агриппины и ее детей.
В этом примере проявляется общая закономерность: ни один факт, засвидетельствованный традицией (если он не противоречит полностью данным других источников), не может быть отброшен, но должен быть объяснен. И главной задачей современных биографов становится поиск внутреннего логического обоснования в череде злодеяний и безумств тиранов. Не случаен в этом контексте и медицинский аспект — современные исследователи часто задаются вопросом: а были ли их герои психически нормальны?
Ответ дается всегда положительный: несмотря на отягощенную наследственность, никто из Юлиев- Клавдиев безумным не был, и если кого и следует подвергать соответствующему обследованию, то не императоров, а общество, сознание которого нуждалось в образах подобных монстров.
Пожалуй, наиболее активными были попытки найти ключ к биографии Нерона — вплоть до того, что создано международное общество нероновских исследований. Это объясняется прежде всего хрестоматийной отрицательностью образа, сформировавшегося уже в античной и, что может быть еще более важно для современной европейской культуры, в христианской традиции: «Для любого традиционно
