нехристь, басурман! Как от рождения крещен? По новому обряду? Ха-ха-ха!.. Так кто ты есть? Холоп! А посему, снимай-ка рясу и клобук да на конюшню! Навозу там скопилось…
— Зрю Аввакума дочь! — вскипел архимандрит. — Эк, научил, как отвечать! Эй, Ларион, где цепи?
— Да кто меня учил? Не велика наука… Помыслили бы сами, иерархи, прежде раскол чинить. Кто станет Русь, коль старое отвергнуть? Яко слагал персты Иоанн Креститель, егда крестил Христа? А сам Христос?.. Да кто вы ныне есть? Невгласы имя вам, невежды! След заново крестить Россию, поелику отринув древлее, вы, иерархи, отринули Христа и православие!
Иоаким застучал ногой.
— Молчи! Не смей! Эй, дьяк, чего стоишь? Где железа?
А думный дьяк печален стал, послушав речь сию.
— И верно, отче Иоаким. Кто есть мы суть, коль крещены по старому, а новины кругом? Чудно же, право…
— Ты уши заложи, не слушай ересь! Возьми оковы и допереж огорлие надень, чтоб замолчала!
— Не ссорьтесь же, мужи! Вам велено жену цепям оковать — сие для вас достойно.
— Прости, боярыня, — Илларион Иванов поднес ей цепи. — Я подневолен суть…
Она взяла огорлие и приложилась.
— Прощаю, дьяк, трудись. Да бережно заклепки ставь, позри, какая кожа у меня на вые — нежна, как бархат… Ну, с Богом, приступай!
И двоеперстие сложив, перекрестилась.
— Тьфу-тьфу-тьфу! — плевал архимандрит. — Железа налагают, а она смеется! И крестится нелепо! Суть, бесово отродье — не жена!
— Нелепо не сложение перстов — безверие нелепо, — она десницею взмахнула. — Да Бог с тобой, я спорить не желаю. А любо мне узнать, зачем ко мне явились? Акимка, что тебе царь сказал? Увещевать, чтоб приняла поганых три перста? Иль выведать, в каком своем имении я спрятала Приданое? Ну что, холоп, признайся?
— В сей миг же отрублю язык! — взревел бессильно Иоаким.
— Се мой язык! Руби! — она расхохоталась и вдруг опечалилась. — Да токмо не отрубишь, Тишайший не велел. Инно я как скажу, где Истина сокрыта?.. Нет, конюх, язык мой государев, и след беречь его. А посему я стану говорить все, что хочу. Тебе придется слушать.
Архимандрит устало сел и посох уронил.
— Ох, и несносная вдова… Не я тебя, ты мучаешь меня! И отчего же так строптива? Смири гордыню, повинись, и государь простит и норов твой, и два перста. Молись как пожелаешь! Токмо скажи, где ныне Истина? В тот час же снимут железа.
— Все жаждут Истины, да где ее сыскать?
— А ты поведай, — архимандрит стал вкрадчив, будто лис. — Ты же царю не враг, а сродница. Зачем вам ссоры, свары? Вам нечего делить. А Истина забава государя.
— Сдается мне, и вовсе нет ее.
— Но ведь была… Сам зрел ее в Прилуцком. Дубовых бочек привезли и засмолили…
— Не верь глазам своим, егда перстом укажут.
— Неясна речь твоя…
— Сколько царей искали — не нашли. Царь Македонский полземли прошел и голову сложил. А что творил гонитель иудеев Навуходоносор? Иль Дарий? Про многих я читала. Ох, сколь пота, крови пролито! Ты же не царь и даже не боярин, а суть, холоп, но рещешь, зрел Истину.
Иоаким отшатнулся.
— Ты не больна ли, матушка? Эк, словеса плетешь…
— А благодарствую, здорова.
— Ну, так добром скажи, где ныне Истина? Ведь ты же знаешь?
— Увы, увы мне, знаю…
— Ответствуй, где?
— Вы Истину украли, иерархи! Вкупе с царем-невеждой…
— Мы? Окстись, вдова!..
— Сам сказывал, суть, в бочки засмолили смолою черной и новины ввели.
Архимандрит налился кровью.
— Довольно лжи! Не пожелала мне ответить — царь спрос учинит! — схватил ее за цепь. — Вставай, вдова, пошли!
В тот час вдруг распахнулась дверь, подобно ветер, ворвался сын Иван и встал столбом, сим видом пораженный.
— Ох, матушка!.. Что тут содеялось? Кто сии люди? И отчего на вые цепь?
— Привиделось спросонья! — взмахнула дланью, засмеялась. — Ступай в опочивальню к младой жене и спи спокойно.
— Я, матушка, не спал! Из царских сеней возвратился… Ты в железах, позри! Тебя хотят казнить?
— Се отроческий страх, а ты боярин. Угомонись, се государь призвал меня, прислал рабов своих.
— Тебя же в цепи заковали!
— Добро, пойду в цепях, коль государь зовет.
— Я не отдам тебя! — он саблю выхватил из ножен. — Подите прочь! Не посмотрю, что звания духовного!..
— Не смей, Иван! — зверицей раненой метнулась, повисла на руках. — Не трожь их, государь прислал, коему служишь.
— Да как же, матушка? Тебя в цепях уводят!
— Сама иду! Ну что, холопы, встали? Эй, думный дьяк, возьми за цепь. Попу-то не с руки!
Должно, смутился Иоаким, позрев на ярость сына.
— Ступай сама…
— Хотя, постой! Мне не пристало пешей ходить к царю. Велю нести меня!
— Нести? Тебя нести!? — архимандрит опешил, но тут же осмелел. — Не велика особа, сама пойдешь!
— И шага не ступлю! — в медвежье кресло села. — Эй, конь долгогривый, запрягайся! А ты, Илларион, чего стоишь? Царь звал меня, тако ж несите! Ну, ежли я покаюсь, поведаю, где Истина? И вас оговорю? Я же приближена к царю, склонюсь и на ушко шепну.
— Однако же нести придется, — дьяк к креслу подошел. — Берем, отец святой. Ну, как и впрямь шепнет?
— Ох, муки смертные! За что? — кряхтя, согнулся Иоаким, — Ужо берем, раз-два…
Когда же кресло подняли и было уж к порогу понесли, боярыня вдруг вожжи натянула.
— Тпру! Стой, родимые! — к Ивану обернулась. — Ну, сын, прощай! Царя не балуй лестью, честь храни да береги жену. И оставайся с Богом!
— Ах, матушка, прости! — воскликнул он. — Я за тебя замолвлю слово!
Боярыня лишь рукавом взмахнула:
— Н-но, вороные, трогай!
И цепью, будто бы кнутом…
22.
— Молился Богу сатана и вымолил Россию для мучений!
Дух затаив, озрел весь сруб — духовник, старец Епифаний спокойно почивал на нарах, глухой и темный Лазарь сидел в углу и хоть не спал, но безъязыкий, мог лишь мычать. Четки пнул ногой, встал на
