внуковы забавы и затеи; гулял в травяном море ветер; глазели не замеченные никем глаза-монетки из-под мохнатых бровей.
…А чертячника они так и не увидели.
— Дядь Юр, вы куда?
— Да мы вчера с Игорем Всеволодовичем забор чинили, еще чуть-чуть осталось. Вот, пойдем закончим. Хочешь с нами?
Запинка, смятение чувств, осторожное покашливание:
— Вообще-то…
— …у тебя были свои планы на послеобеденное сегодня, так? И какие, если не секрет?
Молчим, говорить не хотим. Явно какую-то шкоду замыслил, по глазам видно.
— Признавайся, козаче. А то ведь рассержусь и не пущу. Как это там: «Властью, данною мне…» — и все, будешь дома сидеть. А то — пойдем с нами, поможешь с забором?
— Да мы с Дениской собирались кораблик сделать, еще один. И позапускать…
— племянник закусил губу, чувствуя, что сболтнул лишнее.
— До завтра ваш запуск подождет? И я бы сходил…
Макс кивает, но как-то слишком уж неуверенно. Будем надеяться, что Гордеичиха пацанов со двора не выпустит, а возни с корабликом хватит до вечера. А завтра… поглядим, что будет завтра. Если Юрий Николаевич все правильно рассчитал, Остапович обидится и скоро уедет. А там можно будет… Ах да, черт, надо ж еще на почту сходить, позвонить Семену! Не забыть бы…
— Так я побежал, дядь Юр?
— Давай, козаче. Только помни уговор — спуск судна на воду завтра.
— Договорились! — доносится уже от калитки.
— Здорово, мужики!
Второй раз на ту же самую уловку? — фигушки вам с маслицем, не попадемся!
Витюха, почесывая жесткую щетину на подбородке, моргает на небо:
— Зноу дождж! Згниець сена, точна — згниець.
«Мужики» хмурятся, видимо, дабы поддержать распоясавшееся небо вкупе со всей погодой вообще. Или просто у них настроение хреновое?
А чего б и не быть ему, настроению, хреновым — только приготовились к серьезному разговору, на тебе, Хворостина приплелся! Быком краснорожим с футболки подмигивает, глумится, понимаешь, гад! Погода ему, видите ли, неподходящая! так, известно, плохому танцору…
— Тут, гэта, Карасек, вось што, — решается наконец Витюха. — Заутра, пад вечар — як нашчот у госци заглянуць? Пагаварыць бы… пра жыцце и ваабшчэ…
— Можно, — соглашается Юрий Николаевич. — Буду. К которому часу?
— А кали табе зручна, тады и прыхадзи. Памятаеш, куды?
— А то!
— Ну и лады!
Сегодня, к удивлению «мужиков», Хворостина не расположен разговаривать разговоры. Он удаляется, попыхивая сигареткой и вполголоса журя несговорчивое небо.
— Пагаворым? — небрежно бросает Остапович, провожая взглядом местного фаната «Чикагских быков». — А, Юрый Никалаич?
— Поговорим, — устало соглашается тот. Все-таки ссориться с другом ему не хочется, пускай это даже нужно сделать ради его же, друга, безопасности.
Поскольку дело происходит рядом с баней, оба устраиваются на невысоких чурбачках — на них обычно отсиживаются выскочившие «охладиться».
Журналист тянется за пачкой сигарет, вспоминает, что все равно забыл зажигалку дома, а Витюха уже слишком далеко, вон он, едва виднеется на горизонте… — одним словом, придется обойтись без сигарет.
— Ну што, Юрый Никалаич, выгнаць мяне хочаш? Думаеш, обижусь и уеду?
Наверное, по лицу Журского сейчас видно, что вопросы попали в точку; Игорь иронически качает головой:
— Гадаеш, зусим я дурны? Два плюс два скласци не магу? Гэтыя пагрозы-папярэджэння, круги, друг твой з граблями прапаушыми, сны…
Он осекся, словно сказал лишнее.
— «Сны»? — осторожно переспросил Журский.
— Не у тым справа, — отмахнулся Игорь. — Аднога не разумею: чаго ты тут хлопчыка свайго трымаеш.
— Что значит?..
— Перастань! Ты знаеш, што я знаю. Нашто дурыць мяне и сябе? Што тут робицца?
— Да ничего тут не происходит. Поверь…
— И, да рэчы, чаму ты не размауляеш нармальна? Лягчэй было б абшчацца на адной мове.
— А ты? Ты ведь великолепно владеешь…
— А я, — снова оборвал его журналист, — из чувства противоречия. Забараняюць — от и размауляю.
— Слушаю — и страшно становится. Я бы еще понял, если бы из патриотических соображений… Но — из чувства противоречия?! А если наоборот, введут принудительное обучение?.. Нет, я поражаюсь! Этот непреходящий идиотизм нашей интеллигенции!.. И живем мы так, в этой вечной грязи и неустроенности, тоже — из чувства противоречия? Ведь получается, «раз все по-нормальному, то мы — по-своему, лишь бы не как все»! Ребячьи мотивации. Взрослеть, давно пора взрослеть.
— Навошта гэта, Юрый Никалаич? Патэцика, книжныя слава, поза аратара? Фальшыва ж палучаецца, не майсцер ты роли граць. Лепш скажы — и я дзейсць притулюся, знайду месца; ночы цеплыя, не змерзну. А паехаць не паеду, аж да ауторка. Выбач… гэта мая работа, мая плошчадзь. Другага такога шанцу не будзе, я знаю.
«И слава Богу, — подумал Журский. — И слава Богу, дурья твоя башка, что не будет. Лучше, чтоб его вообще не было, твоего шанса… Вот схожу завтра с утра на почту, договорюсь с Семеном, заберу Макса и уеду отсюда».
Потом он представил заплаканную Настуню у гроба — пустого гроба, где должен был бы лежать ее муж…
— Пойдем-ка лучше, забор наконец закончим, а то стыдно даже, два взрослых мужика второй день копаются. Да и ты ведь собирался еще людей опрашивать…
Дождь, пришедший с заката, оборвал их планы.
Вчера покапало полчасика перед ужином и все. Сегодня, похоже, намечалось полномасштабное действо, с громом, молниями и прочей устрашающей атрибутикой. Макс прижался к окну носом и лбом, наблюдая, как танцуют в луже струи — словно фигуристки на волнистом, изменчивом льду.
В комнате, доверху наполненной тенями от работающего телика (верхний свет включать не стали), вяло ругался с бабушкой Дениска. Что удивительно, не по поводу его вероятного отъезда из Каменя… а о чем именно, Макс прослушал. Когда словесная баталия достигла кульминации, он поднялся и вышел на веранду, подождать друга там. Теперь вот сидел на ступеньках (и что, что мокро и холодно? не сахарные, не растаем!), смотрел на дождь.
— Фу-у! — это Дениска, вырвался наконец из боя. — Ну гэта… зусим…
Не находя нужных слов, приятель махнул рукой и присел рядом на ступеньке.
— От днинка выдалась! — проговорил он, натягивая на плечи ветровку. — «Каникулы»! Хлопцам са школы рассказаць — засмеют. Пальцами тыкаць будут: «пиастры, скарбы, ведьзмарка»…
Дениска зевнул и неожиданно добавил:
— А шчаненка шкада!.. Аксанку — не, а яго…
— Ты чего такой смурной?
