все свои возможности, ситуацию нынешнюю и в перспективе независимо от того, собирался ли он меня взять на работу или отказать.
Трансперенси касается также и личной жизни человека, что ставило меня иногда в тупик. Сорокалетний школьный учитель Макс, недавно женившийся на русской девушке, сказал за домашним столом, где сидели малознакомые ему люди: «Ложусь завтра в клинику, в хирургию. Дело в том, что моя бывшая жена не хотела иметь еще детей, кроме наших двоих. Так что мне пришлось прооперироваться. А теперь мы с Таней решили завести ребенка, и врач сказал, что для этого нужна другая операция». Его русская жена дернула мужа за рукав и покраснела. Макс посмотрел на нее с удивлением: «Что-то не так?»
Так же свободно, не стесняясь рассказывают о своих болезнях, предстоящих операциях. Очаровательная девушка в незнакомой компании безо всякого смущения мимоходом замечает: «Когда я лечилась в Обществе анонимных алкоголиков...» Такая правдивость отсекает подозрение, что от тебя что- то скрывают. Она сильно облегчает общение.
Однако, как мы знаем, у каждого достоинства есть продолжение в виде недостатка. У трансперенси такое продолжение — доносительство. Я могла бы привести бесконечное количество примеров доносительства, не меньше, чем Йел Ричмонд — вранья в России. Доносят: ученик на ученика, водитель на другого водителя, сосед на соседа, студент на преподавателя...
На моей лекции девочка поднимает руку: «Мне звонила Морин, просила сказать, что она сегодня не придет, у нее заболела мама, — она делает небольшую паузу. — Но я встретила ее маму на улице, она шла на работу». Я смотрю на лица студентов — никакого осуждения.
Профессор Борис Покровский, русский иммигрант, считался лучшим преподавателем на кафедре славянских литератур. И очень строгим. Памятуя закалку Московского университета, где он работал до эмиграции, он выставлял отметки строго за знания, не делая исключений. Это, разумеется, нравилось не всем студентам. И вот на него поступил донос. Потом еще один. Потом третий. Его упрекали в необъективности, в фаворитизме, в любви к одним (на самом деле сильным студентам) и нелюбви к другим (конечно, слабым). Кончилось тем, что с ним не перезаключили очередной контракт. Я очень сочувствовала Борису, но все-таки слегка сомневалась: может, в доносах и была какая-то доля правды? Пока однажды похожая история не приключилась лично со мной.
Перед началом курса я предупредила студентов: поскольку курс авторский, то есть я сочинила его сама, то учебников никаких нет. Поэтому очень прошу занятия не пропускать: два раза еще прощаются, но если пропусков больше, то семестровая отметка автоматически снижается на один балл. Кто-то пропустил одно занятие, кто-то два... Джоан отсутствовала шесть раз. Я сказала, что вынуждена снизить ей оценку. Она кивнула, я решила, что в знак согласия.
Однако вечером того же дня мне позвонил заведующий кафедрой. Он сообщил, что получил по электронной почте письмо: Джоан жалуется на мое пристрастное к ней отношение, на явную недоброжелательность, поскольку только ей одной я снизила оценку на один балл. Я все объяснила, и заведующий сказал, чтобы я выбросила это из головы, он сам напишет студентке ответ.
На следующий день меня разбудил в восемь утра звонок из деканата. Секретарша сообщила, что теперь уже на имя декана пришло письмо, где слово в слово повторяется то, что было в первом. Я попросила соединить меня с деканом и теперь уже ему объяснила ситуацию. Он с минуту молчал, а потом сказал: «Видите ли, ваш курс факультативный, и если студенты вами недовольны, боюсь, нам не удастся его возобновить на будущий год». К счастью, к концу года студенты оценивали работу своих преподавателей. Почти все выставили мне высокие баллы, и курс оставили.
Но самым диким был донос одного преподавателя студентам на другого. На кафедре русского языка меня попросили прочитать короткий курс «Россия сегодня: социальный аспект». Свои лекции в Америке я читаю по-английски. Но тут мне предложили попробовать сделать это по-русски: курс четвертый, последний, студенты должны уже хорошо знать иностранный язык. Я прочла первую лекцию. В конце ее по реакции, а также по ответам на вопросы мне стало ясно, что они ничего не поняли. Кроме троих, у которых русский был приличным. Тогда я попросила не стесняться, задавать вопросы, если что неясно. Ни одного вопроса. Я их поняла: неудобно же перед самым получением диплома обнаруживать, что ты плохо знаешь язык. Ладно. Я решила, не травмируя их самолюбие, читать первую половину часа по-русски, а вторую резюмировать по-английски. А в следующий раз наоборот — сначала по-английски, потом по-русски.
Вдруг меня вызывает заведующий кафедрой и говорит, что ему на меня пожаловались трое студентов — те, которые хорошо знают язык. Они недовольны, что на моих занятиях мало слышат русскую речь. Я объясняю свою ситуацию, вызванную таким несложным психологическим эффектом: студенты недостаточно хорошо усвоили иностранный язык, но стыдятся в этом признаваться. Я, конечно, могу дальше продолжать читать по-русски, но ведь так они ничего и не поймут, и как же они тогда будут сдавать экзамен?
На следующее занятие, едва войдя в класс, я чувствую явное отчуждение всей группы. Не один- два, а все 25 человек сидят с холодными лицами. Никаких улыбок, к которым я здесь привыкла. Никаких шуток. Не действует ни одна из тех домашних заготовок — анекдотов, смешных историй, которыми я обычно снимаю напряжение аудитории. Так продолжается месяц. Наконец, один студент, очевидно, не выдерживает моих страданий и, озираясь, чтобы никто не увидел, говорит мне шепотом:
— Вы сказали доктору В., что мы только делаем вид, что знаем русский, а на самом деле вовсе его не знаем.
Взбешенная, я вбегаю в кабинет В.
— Эндрю, — едва сдерживаю себя. — Зачем вы передали студентам наш разговор? Зачем вы испортили мои с ними отношения? Разве вам было не ясно, что разговор этот строго между нами?
Он наклоняется ко мне поближе, доверительно заглядывает в глаза. И говорит как ребенку, может, и неглупому, но непросвещенному:
— Ада, дорогая, вы же в Америке, у нас здесь так принято.
Привычки
Разница у нас с американцами и в жестах, и в мимике, и в способах приветствовать друг друга. Сегодня, правда, это различие уже не так заметно. Потому что наша молодежь — а она сейчас много общается с американцами, смотрит их фильмы, ездит за границу — часто перенимает эту манеру общения. Но в начале 90-х, когда я впервые приехала в США, мне потребовалось время, чтобы научиться понимать привычки американцев.
Когда зрительный зал или стадион хочет показать свое одобрение, зрители под ободряющие крики поднимают вверх большие пальцы. Так же довольно часто делаем и мы. Но если они недовольны, они свистят, кричат «у-у-у» и опускают те же пальцы вниз. Видела я недавно такую же реакцию и на московском стадионе в Лужниках. Но это новая манера, откровенно заимствованная у американцев. Точно так же как «вау!» или «оу!» вместо привычных нам «ого!» или «ого-го!». Обыкновенное обезьянничанье. Нет, я вовсе не хочу сказать, что осуждаю такое перенимание. В эпоху глобализации это процесс естественный. Я просто прошу меня извинить, если упомяну какую-то специфическую американскую черту, а она окажется уже прочно вошедшей в наш обиход.
Итак, если американец выражает легкую досаду, он говорит «упс!» там, где мы — «ой!». «О'кей» означает согласен, договорились, хорошо, то есть нечто нейтральное. А вот «great, splendid, wonderful» — тоже согласие, но уже с эмоциональной окраской: замечательно, прекрасно, хотя это звучит и не так бурно, как по-русски.
Приветствуют американцы друг друга в основном тремя способами: good morning (afternoon, evening, night); hello и hi: доброе утро (день, вечер, ночь); здравствуйте, привет. Разница между ними в степени формальности. Студент студенту никогда не скажет good afternoon, преимущественно — hi. А увидев нового преподавателя, чаще всего не будет амикошонствовать и вместо hi скажет good afternoon или hello.
В ритуале приветствий есть некоторая особенность. Американец здоровается столько раз, сколько
