маленькие розовые уши с проколами для серег и радовался, что сижу с ней рядом и билет на ее место лежит у меня в карманчике рубашки.
Мне очень хотелось, чтобы где-нибудь вблизи оказался Котька Григоренко. Вот бы, наверное, скривился, увидев нас вместе.
Уже когда пошла последняя часть и бородатый хозяин черных скал, отыскивая лодку, стал бродить по каменистому берегу моря, подул ветер, и деревья вокруг на бульваре зашелестели. Верхушки их, поскрипывая, закачались в разные стороны, а белое полотно надулось, как парус, и стало очень похоже, что на море и в самом деле буря, что злые волны бьют в скалы не на экране, а где-то около нас – в шуме ветра мне даже послышался их грохот.
– Холодно! – сказала Галя, поеживаясь и прижимаясь ко мне.
Сперва я хотел отодвинуться, но потом осмелел и, просунув свою руку под Галин локоть, взял Галю под руку.
– Не надо, – шепнула Галя и выдернула руку.
Я не знал, что ответить ей, и пожалел, что не захватил с собой суконную курточку. Я смог бы отдать ее Гале.
Пианист последний раз громко ударил по клавишам, и на всех столбах сразу вспыхнули лампочки. Качаемые ветром, они бросали неровные полосы света на публику, ветки деревьев шелестели все больше, а когда мы вошли в темную аллею, ведущую вниз к мостику, этот шум листвы усилился, и похоже было, что мы идем по запущенному, безлюдному лесу.
На мосту стало совсем холодно. Ветер продувал насквозь скалистую и глубокую долину реки. Галя то и дело придерживала рукой волосы, оправляла юбку, матросский воротник ее блузки подымался. Я держал Галю крепко под руку, чувствовал теплоту ее тела и шагал быстро, чтобы поскорее пройти этот длинный, на шести каменных быках, высокий мост, переброшенный через пропасть.
В кармане у меня шуршали еще семечки, но есть их не хотелось. И так уж язык заболел от них, шелухой я ободрал себе небо.
– Вот дует! – сказала Галя. – Как осенью.
– Ничего, – сказал я. – В городе будет тише, это на мосту только холодно так.
В городе, за высокими стенами домов, в узенькой улочке и впрямь стало тише. Ветер гулял сейчас вверху, над крышами, и слышно было, как попискивали там жестяные флюгера да изредка хлопали форточки.
За поворотом начиналась центральная улица – Почтовка. Из открытых дверей колбасной вырывался на тротуар яркий свет. Я ощупал еще раз в кармане деньги и, только мы поравнялись с колбасной, сказал Гале как можно более небрежно:
– Знаешь, я совсем замерз… Давай зайдем…
– Куда? – испуганно перебила меня Галя и посмотрела на витрину колбасной.
– Нет, не сюда… К Шипулинскому!
– К Шипулинскому? Не надо. В другое время как-нибудь зайдем.
– Пойдем сейчас! – взмолился я. Мне очень хотелось повести Галю к Шипулинскому не потом, не завтра, а именно в этот холодный, ветреный вечер, именно сегодня растратить все деньги.
– Ах да! Я ведь совсем забыла! – рассмеялась Галя. – Мы же тогда говорили про кондитерскую, и ты запомнил, верно? Ты думаешь, я серьезно это говорила? Вот чудак!
– Я ничего не думаю. Просто мне хочется… кофе… – сказал я обиженно.
– Уже поздно. Как я домой буду возвращаться?
– Ничего, я тебя провожу!
Галя подумала минутку, а потом сразу решилась:
– Ну хорошо, пошли.
Мы осторожно вошли в кондитерскую и сели за самый крайний столик, около витрины. Можно было, конечно, сесть поближе к буфету, но там за длинной стойкой, в шелковом розовом платье, в белом кружевном переднике, хозяйничала красивая желтоволосая пани Шипулинская. Мне не хотелось, чтобы она прислушивалась к нашему разговору.
Несколько минут мы просидели молча. Галя разглядывала картины, развешанные на стенах, а я чувствовал себя здесь не очень хорошо. Мне было страшновато заговорить с Галей громко в этой почти пустой кондитерской, залитой таким непривычным зеленоватым светом газовых ламп.
Нигде больше в городе их не было, только у Шипулинского они сохранились – газовые калильные лампы, подвешенные к потолку на золоченых цепях.
Шипулинская молча, не глядя на нас, вытирала чистой тряпкой буфет. Мне надоело ждать, и я кашлянул.
– Франек! – крикнула за перегородку Шипулинская.
Оттуда в хорошем выутюженном черном костюме выскочил розовощекий, слегка лысоватый Шипулинский. Он посмотрел в нашу сторону и тихо, но так, что мы слышали, сердито сказал жене:
– Почему ты не сказала, что здесь клиенты?
– Я думала, что ты сам знаешь об этом… – ответила Шипулинская и отодвинула на край стойки высокую, на тонкой ножке вазу с фальшивыми яблоками из папье-маше.
Легко размахивая руками и подняв голову, Шипулинский не спеша подошел к нашему столику. Чуть прищурившись, он посмотрел сперва на Галю, а потом скользнул взглядом по мне, и я быстро убрал под стол ноги в запыленных сандалиях.
– Что желаете заказать, молодые люди? – спросил пан Шипулинский. Глядя на Галю, он добавил: – Что угодно барышне?
Галя покраснела и, кивая на меня, тихо сказала:
– Я не знаю… Вот…
– Дайте нам! – сказал я басом и поперхнулся. – Дайте нам кофе и потом пирожных…
– Какой кофе желают молодые люди? По-варшавски или по-венски, а может, черный…
– А все равно! – сказал я.
Но Галя поправила меня:
– Нет, черный не нужно.
– Хорошо! – согласился Шипулинский. – Я предложу вам по-варшавски. Это вкуснее. А пирожные какие?
– Мне наполеон, – сказала Галя.
– А мне все равно! – ответил я.
– Словом, я подам, а вы сами уж выберете, – решил Шипулинский и, шаркая лакированными туфлями, ушел за перегородку. И сразу зазвенел там стаканами.
Теперь я чувствовал себя легче. Кофе был заказан, пирожные тоже, сейчас надо было ждать, есть, а затем расплачиваться. Я уже согрелся здесь, в теплой кондитерской, и забыл, что на улице ветер.
– И ты смотри, как он управляется, – перегибаясь через стол, тихо шепнула мне Галя, и один локон упал ей на лоб.
– Еще бы, – ответил я. – Он не хочет брать прислугу, чтоб налог не платить.
– А разве у кого нет прислуги, тот налог не платит?
– Платит, но меньше! – сказал я совсем шепотом, потому что к нам приближался с блестящим подносом в руках Шипулинский.
Кофе он принес в серебряных подстаканниках, сверху в каждом стакане плавали взбитые, слегка похожие на растопленное мороженое сливки, а на блюдечках лежали маленькие золоченые ложечки с кручеными ручками.
Галя взяла ложечку и окунула ее в стакан.
Шипулинский прошел еще раз за перегородку и быстро вернулся обратно.
«Зачем столько?» – чуть не закричал я.
Шипулинский принес и поставил на стол вазочку, на которой был разложен добрый десяток пирожных. Тут были и наполеоны, и эклеры, и высокие корзиночки с розовым кремом и вишенкой наверху, и плоские яблочные пирожные.
«Нам не надо столько пирожных! Нам только два надо! Только два! У нас не хватит денег