— Как это смело, — сказала Нэнси.
За спиной шерифа она увидела приближающегося почтальона.
Над дверью кабинки, которую обслуживала Нэнси, загорелась синяя лампочка. Клиент в кабинке просил Хозяйку зайти. В данный момент это была единственная занятая кабинка.
Шериф спросил Нэнси, возможно ли, что мужчина в кабинке и есть Билли-поэт, на что она ответила: «Если даже это он, я смогу сломать ему шею двумя пальцами».
— Дряхлый дедуля, — сказала, Мэри, которая также его видела.
«Дряхлым дедулей» был любой пожилой мужчина, — этакий милашка-старикан, — который шутит и острит без конца, часами предается воспоминаниям, прежде чем позволит Хозяйке усыпить себя.
Нэнси устало вздохнула.
— Мы с ним уже два часа выбираем меню для последнего обеда.
И тут вошел почтальон всего с одним письмом. На конверте жирным карандашом было написано имя Нэнси. Переполненная гневом и отвращением, она вскрыла конверт, зная заранее, что это какая-то непристойность от Билли.
Она была права. В конверте были стихи. Это было не новое стихотворение, а старая песня, слова которой вследствие повального употребления этических таблеток, вызывающих онемение нижней части тела, приобрели новое значение. Тем же жирным карандашом было написано:
Когда Нэнси вошла в кабинку по вызову дряхлого дедули, тот лежал в ярко-зеленом кресле, в котором за многие годы умерли сотни людей. Он изучал меню из расположённого рядом «Говарда Джонсона» и слушал Музаковскую[7] мелодию, доносившуюся из динамика на лимонно-желтой стене. Остальная часть комнаты была выкрашена в пепельно-серый цвет. В комнате было одно окно, забранное решеткой и закрывающееся венецианскими ставнями.
Рядом с каждым Салоном Этического Самоубийства непременно находился ресторанчик «Говард Джонсон» и наоборот. Крыши «Говардов Джонсонов» были оранжевыми, а крыши Салонов Самоубийства — пурпурными. И те, и другие были Правительство. Практически всё было Правительство.
И практически всё было автоматизировано. Нэнси, Мэри и шериф были счастливчиками — они имели работу. Большинство людей ее не имело. Среднестатистический гражданин топтался по своей квартире, хандрил и смотрел телевизор, который тоже был Правительство. Каждые пятнадцать минут телевизор призывал его проявить мудрость в очередном голосовании, разумно потреблять блага, молиться в церкви — любой на выбор — любить ближних, чтить законы или, наконец, нанести визит в ближайший Салон Этического Самоубийства и самому убедиться, насколько дружественной и понимающей может быть Хозяйка.
Дряхлые дедули — отмеченные преклонным возраcтом, лысые, трясущиеся, с пятнами на руках — встречались весьма редко. Благодаря специальным уколам против старения, которые делались дважды в год, большинство людей выглядело на двадцать два года. То, что старый человек выглядел стариком, означало, что сладкоголосая птица юности покинула его до того, как были открыты эти уколы.
— Ну, мы уже выбрали меню для последнего ужина? — спросила Нэнси дряхлого дедулю.
Она сама услышала раздражение в своем голосе. Ее тон выдавал и ее волнение из-за Билли-поэта, и отчаянную скуку, которую наводил на нее этот старикашка. И ей стало стыдно: это было непрофессионально.
— Очень хороши котлеты из телятины в сухарях, — добавила она.
Старик нахохлился. Наступившее вновь детство сделало его жадным и хитрым — он заметил ее непрофессионализм и теперь жаждал отмщения.
— Не очень-то Вы милы. Я думал, вам полагается быть приветливыми. Я думал, что здесь весьма приятно.
— Простите, — сказала она. — Если я показалась Вам неприветливой, это вовсе не из-за Вас.
— Я решил, что надоел Вам.
— Нет-нет, — сказала она игриво, — что Вы. Вы ведь, конечно, можете рассказать много интересного.
Среди прочего этот дряхлый дедуля утверждал, что был лично знаком с Дж. Эдгаром Нэйшеном, аптекарем из Грэнд-Рапида, отцом этического контроля над рождаемостью.
— Тогда покажите, что вам интересно со мной, — велел он ей.
Он знал, что эта дерзость сойдет ему с рук. Дело в том, что он мог встать и уйти в любую секунду — вплоть до того момента, когда он попросит ее сделать укол, а он должен был попросить об этом. Таков был закон.
Искусство Нэнси и всех Хозяек состояло в том, чтобы не позволить добровольцу уйти и терпеливо уговаривать, ублажать, улещивать его, медленно приближаясь к цели.
И Нэнси пришлось присесть в кабинке рядом с креслом и притвориться изумленной, услышав от старика — якобы, впервые — всем известную байку о том, как Дж. Эдгар Нэйшен случайно начал свои опыты по этическому контролю над рождаемостью.
— Он и понятия не имел о том, что когда-нибудь его таблетки будут принимать люди, — сказал дряхлый дедуля. — Он хотел внедрить принципы морали в обезьяннике зоопарка в Грэнд-Рапиде. Вы это знали?
— Нет, не знала. Это очень интересно.
— Однажды на Пасху он пошел в церковь со своими одиннадцатью детьми. День был так чудесен, пасхальная служба так прекрасна, что, выйдя из церкви, они решили прогуляться по зоопарку, — ну и вот, гуляли, значит, они себе, витая в облаках…
— Гм.
Описываемая сцена была взята из пьесы, которую показывали по телевизору каждую Пасху. Дряхлый дедуля вставил себя в этот эпизод — вот он подходит и легко заговаривает с семейством Нэйшенов, — как раз перед тем, как они добрались до обезьянника.
— Доброе утро, мистер Нэйшен, — сказал я ему. — Какое прекрасное утречко! И Вам доброе утро, мистер Говард, — говорит он мне. — Именно в пасхальное утро ощущает себя человек таким чистым, обновленным и согласным с божьими намерениями.
— Гм.
Через почти звуконепроницаемую дверь Нэнси уловила еле слышные, но настойчивые телефонные звонки.
— И мы вместе подошли к обезьяннику. И что вы думаете, мы там увидели?
— Не имею представления.
Кто-то снял трубку.
— Мы увидели обезьяну, играющую со своими интимными частями.
— Нет!
— Да! И Дж. Эдгар Нэйшен так расстроился, что тут же отправился домой и начал работу по созданию таблеток, которые сделали бы обезьян в весенний день зрелищем, приличиствующим для того, чтобы его могла наблюдать христианская семья.
В дверь постучали.
— Да? — ответила Нэнси.
— Нэнси, — сказала Мэри, — тебя к телефону.
Когда Нэнси вышла из кабинки, шериф захлебывался радостным повизгивающим смехом в
