– Не взорвался? – спросил он с порога. – Ну и молоток. Счас ужинать будем.
Андрей поднял брови: помимо двух бутылок, истопник принес с собой объемистый газетный сверток, в котором оказалось полбуханки хлеба, несколько луковиц и приличный кусок сала.
– Хорошо живете, – заметил он. – В Москве на эти бабки больше одной бутылки не купишь.
– Да говно эта ваша Москва, – спокойно ответил истопник, усаживаясь за стол и нарезая хлеб и сало большим карманным ножом со сточенным лезвием. – Был я там как-то. Народу – тьма, а выпить не с кем.
– Ну, это ты просто не нашел, – сказал Андрей. – Так у вас, говоришь, лучше?
– Было лучше, – сказал истопник, ловко очищая луковицу. Андрей представил себе, как от них обоих будет нести наутро, и мысленно содрогнулся.
– Было? – переспросил он.
– Ага, – не совсем внятно отозвался собеседник, зубами срывая с бутылки колпачок и шаря в тумбе стола в поисках стаканов. Стаканы были мутноватые, захватанные, с неприятным осадком на дне, но Андрей утешил себя тем, что водка, по идее, должна оказывать дезинфицирующее воздействие. – Вот именно – было. Пока этот хмырь здесь не появился.
– Какой хмырь? – втайне радуясь удаче, с невинным видом спросил Андрей. Новый знакомый явно был настроен поговорить на интересующую Андрея тему.
– Да этот.., в бороде. Нерусский этот, молится который. Охмуряло этот.
– Волков, что ли? – спросил Андрей. – Так какой же он нерусский? Волков, да еще и Александр…
– Сволочь он, а не Александр, – убежденно заявил истопник, бережно наполняя стаканы. Наливал он до краев, не скупясь. – Русские люди в церковь ходят, а после церкви, знамо дело, в винно-водочный, а этот молится неизвестно кому, и мало того, что сам не пьет, так и другим не велит. Одно слово – сатанист. Вон, напарник мой, Аркаша… Уж на что свойский был парень, так и этот туда же… А, ну их всех в болото! Давай за знакомство. Меня Василием кличут. Рукавишников моя фамилия.
– Андрей Шилов, – представился Андрей, нерешительно поднимая свой доверху наполненный стакан. Заметив его колебания, Василий нахмурился.
– Ты чего это? – с подозрением спросил он. – Ты сам-то, часом, не из этих?
Он неопределенно кивнул головой куда-то в сторону двери, где, по его мнению, затаились «эти».
– С чего это ты взял? – удивился Андрей.
– А вот с того и взял, – непримиримо сказал Василий. – Пить не хочешь, Волкова знаешь… К нему из Москвы в последнее время мно-о-ого дурачья ездит. Тому хворь заговори, тому, понимаешь, прыщ на заднице заколдуй, а кому и посерьезнее вещи требуются – тещу там, к примеру, на тот свет спровадить… Мне Аркашка по старой дружбе кой-чего рассказывал… Волосы дыбом встают, до чего у нас народ дурной! Так из этих ты или нет?
– Нет, – сказал Андрей, – не из этих. Из газеты я. Приехал статью про Волкова писать. Сходил к ним на собрание, теперь вот даже и не знаю…
– Ты пей, пей, – перебил его Василий. – Интересно мне полюбопытствовать, русский ты человек или тоже сатанист какой-нибудь.
Андрей покрутил головой, резко выдохнул и в три огромных глотка выпил стакан до дна.
– О! – обрадованно зачастил Василий, тыча задохнувшемуся, оглушенному журналисту ломоть хлеба с салом. – Наш человек! Да ты занюхай, занюхай, чудила, погоди жрать-то! Успеешь еще… Так чего ты там не знаешь?
– Чего я не знаю? – разом осипшим голосом переспросил Андрей, борясь со своим желудком, который не привык получать алкоголь такими порциями и теперь выражал бурный протест, словно и не желудок это был, а засоренный унитаз. – А, про статью… Не знаю, Вася, что писать. Дико мне там как-то показалось, страшно, а почему – в толк никак не возьму. Может, это у меня крыша поехала или, скажем, просто настроение не то?
– То у тебя настроение, – сказал Василий, с аппетитом набивая рот хлебом и салом и с хрустом заедая все это луком. – Самое то, – невнятно прошамкал он, снова наполняя стаканы, теперь уже умеренно, примерно на четверть, чтобы растянуть удовольствие. – Раскатать их, козлов, в блин, чтоб духом ихним не смердело… Батюшка наш, отец Силантий, так и говорит: язычники, говорит, идолопоклонники, детей от домашнего очага отвращают…
Нет, ты не подумай, – горячо, явно говоря о наболевшем, втолковывал он Андрею, без тоста опрокидывая в себя стакан и снова наполняя его, уже не заботясь о том, выпил ли его собутыльник. Видимо, результаты проведенной им «проверки на вшивость» вполне его удовлетворили, и он окончательно признал журналиста своим, русским, как он выражался, человеком, – ты не подумай, Андрюха, я не из этих… В церковь-то я, можно сказать, и не хожу, это мамаша у меня сильно набожная… Ну, будь здоров… Но детей они от родителей точно отворачивают. Сходит, бывает, такой соплежуй к ним на собрание раз, сходит другой, а потом и говорит своим старикам: вы, мол, дети зла, уроды вы, мол, глядеть на вас не могу, и не трогайте вы меня, не доводите, мол, до греха. Так прямо, сучье вымя, и режет, что твоя бензопила… Сам-то я не женат, на хрена мне это удовольствие, но вот сосед у меня, Серега Дрягин, так тот, не поверишь, слезами плакал вот на этом самом месте…
Он вдруг замолчал, словно что-то припоминая, почесал затылок под обтертой ушанкой, поморгал розовыми с перепоя глазами и с некоторой задумчивостью проговорил, медленно пережевывая кусок сала:
– Не, ни хрена подобного, не здесь. У меня это было в бане, вот где. Или не в бане? Да нет, точно в бане, Серега голый был, в чем мать родила. Сидит голый и плачет: сын, мол, в секту пошел. Я, говорит, к нему с ремнем, а он, значит, за топор, а глаза белые, как у вареной селедки… Я, видать, тоже голый был… Баня ведь все-таки…
– Ясное дело, – счел необходимым поддержать его Андрей. Он больше не пил, внимательно слушая рассказ пьяневшего на глазах Василия и благодаря судьбу за то, что та привела его не в приемный покой больницы, а именно сюда. Нужно было только вытянуть из собеседника побольше, пока тот не окосел окончательно и не начал нести околесицу и ловить по углам чертей. – А вот ты про напарника своего рассказывал, про сменщика…
Как его'. Аркадий?
– Ну? – совершенно пьяным, плывущим голосом переспросил Василий.
– Ты говоришь, он тебе что-то рассказывал. Что рассказывал-то?
Василий вдруг совершенно неожиданно протрезвел прямо на глазах. Это произошло так стремительно, что Андрей даже испугался.
– Рассказывал… – с непонятной интонацией повторил Рукавишников. – Уж что рассказывал, то рассказывал… Ты не мент?
– Да боже упаси, – искренне ответил Андрей.
– Ну так и незачем тебе это знать, – не слишком вежливо отрезал истопник, снова впадая в состояние, предшествующее полной прострации. – Кто много знает, тот мало живет, слыхал?
– Слыхал, – ответил Андрей. – Только я, как видишь, до сих пор жив, а уж какие истории печатал, какие люди грозились меня по самые ноздри в землю вбить… Я тебе, Вася, так скажу: не надо их бояться. Никого не надо бояться, и все будет в порядке.
Он и сам уже был порядком нагрузившись и начинал городить чепуху. Он-то знал наверняка: тот, кто вообще ничего не боится, – просто калека, моральный урод, и век таких людей, как правило, до смешного короток. Страх – один из основных защитных механизмов, спасающих нас от преждевременной смерти. Просто, если не хочешь превратиться в слизняка, нужно найти внутри себя кнопку, с помощью которой этот механизм можно выключить хотя бы на время, и тогда репутация человека, незнакомого с чувством страха, тебе обеспечена. Но ему нужна была информация, и он колол Рукавишникова, как следователь колет упорного свидетеля, не желающего давать показания из опасений, чаще всего вполне обоснованных, за целость своей драгоценной шкуры. Ход был примитивный, но его свидетель пребывал в таком состоянии, что наверняка заснул бы, не дождавшись завершения одной из тех хитроумных комбинаций, с помощью которых съевший на интервью собаку Шилов обычно вытягивал у неразговорчивых
