увидит, как она невинна.
– Вот, пожалуйста. Это письмо от моей матушки, видишь подпись? Письмо от мамы. Вот!
Он вздрогнул, словно его ударили, и сказал только:
– От мамы? Значит, письмо не такое уж важное.
– Суди сам. Сказать, что не важное нельзя, но… Он прислонился к забору и начал развивать свою мысль:
– От матери, значит. Письмо от твоей матери помешало нам. Ты знаешь, что я думаю? Что ты обман щица. И все время водишь меня за нос. Теперь мне это ясно.
Она хотела оправдаться.
– Нет, нет, письмо важное, мама собирается сюда, она приедет к нам погостить, она очень скоро приедет. Я ждала этого письма.
– Сознайся, что ты меня обманывала,– настаивал он.– Ты велела доставить письмо в нужную минуту. Как раз когда мы погасили лампу. Вот и весь сказ. Ты хотела раззадорить меня. А горничной велела карау лить.
– Гуго, будь же благоразумен. Ох как поздно, да вай разойдемся.
– Нет, должно быть, я и в самом деле слишком много выпил, а теперь недостаточно четко выражаю с в ои мысли.
Письмо крепко засело у него в голове. Он говорил только о нем.
– Иначе зачем тебе было делать тайну из письма от матери? Теперь мне все ясно. Ты говоришь: давай разойдемся. Можете идти, фру, я вас не держу. Доброй вам ночи, фру. Примите мои наилучшие сыновние пожелания.
Он церемонно поклонился и выпрямился с дерзкой усмешкой на губах.
– Сыновние пожелания? Да, я стара. – Фру взвол новалась.– А ты так молод, Гуго, это верно. Я поэтому и поцеловала тебя, что ты очень молод. Правда, я бы не могла быть твоей матерью, но я действительно намного, очень намного старше тебя. Впрочем, я еще не совсем старуха, ты мог бы в этом убедиться, если бы… Но я старше, чем Элисабет и все остальные. Так что же я хотела сказать? Что я еще не совсем старуха. Не знаю, не знаю, как отразились на мне прожитые годы, но старухой они меня пока не сделали. Ведь так? Ты согласен? Ах, что ты в этом понимаешь.
– Ладно, ладно,– сдался он.– Тогда где же логи ка? Молодая женщина пропадает без толку, занята лишь одним – охраняет себя самое и хочет, чтобы остальные занимались тем же. Бог свидетель, ты мне кое-что по сулила. Но для тебя такие посулы ничего не значат, ты морочишь меня, ты клонишь меня к земле большими белыми крыльями.
– Большие белые крылья,– повторила она вполго лоса.
– Да. А могла бы иметь большие красные крылья. Смотри, как ты прелестна, а пользы от тебя никакой.
– Нет, я слишком много пила. Почему же от меня никакой пользы? – Тут вдруг она схватила его за руку и увлекла вниз по ступенькам. Я еще слышал, как она говорит:
– а о чем я, собственно, тревожусь? Неужели он всерьез вообразил, что Элисабет лучше меня?
Они свернули на тропу, ведущую к беседке. Здесь только она опомнилась.
– Куда мы идем? – спросила она.– Ха-ха, мы оба сошли с ума. Ты, должно быть, так и подумал. Но нет, я не сошла с ума, правильнее сказать, я изредка схожу с ума. Дверь на замке, пойдем отсюда. Что за гнусность запирать двери, когда нам надо войти?
И он, исполнившись горьких подозрений, ответил:
– Ты снова лжешь. Ты отлично знала, что дверь заперта.
– Почему ты так дурно обо мне думаешь? Однако с чего он взял, будто беседка принадлежит только ему и он может держать дверь на запоре? Ну хорошо, я знала, что дверь заперта, потому я и привела тебя сюда. Я про сто не решаюсь. Нет, Гуго, я не хочу, поверь мне. Ты с ума сошел! Давай вернемся.
Она снова взяла его за руку и хотела увести прочь – короткая перепалка, он не желает уходить. Вот он обнял ее обеими руками и принялся целовать – много раз подряд. Она все больше и больше поддавалась, между поцелуями у нее вылетали отрывистые слова:
– Я никогда не целовалась с посторонним мужчи ной, никогда! Бог видит, поверь мне… я никогда не целовалась.
– Ну да, ну да,– нетерпеливо поддакивал он, и шаг за шагом увлекал ее к беседке.
Возле самой беседки он на мгновение ослабил хват ку, тяжело навалился плечом на дверь и высадил ее – вот уже второй раз. Потом он снова бросился к ней. Никто из них не проронил ни слова.
Даже в дверях она еще пробовала сопротивляться, цеплялась рукой за дверной косяк, не желая его отпус кать:
– Нет, я никогда ему не изменяла, я не хочу, нет, я никогда, никогда…
Он притянул ее к себе, он целовал ее минуту, две, жадно, непрерывно, она все больше откидывалась, рука скользнула по косяку и разжалась…
Белый туман поплыл перед моими глазами. Теперь они т ам. Теперь он с ней совладал. Он возьмет ее, он сделает с ней все, что захочет.
Гнетущая усталость и покой нисходят на меня, я так несчастен и одинок. Уже поздно, в моем сердце настал вечер.
И вдруг среди белого тумана я вижу проворную фи гурку. Рагнхильд вынырнула из кустов. Вот она бежиг по двору, прикусив кончик языка.
Инженер вошел ко мне, поздоровался и попросил на весить дверь беседки.
– Неужто опять соскочила?
– Да, ночью.
Время было раннее, половина пятого, не больше, мы даже в поле еще не выезжали. Глазки у инженера были маленькие, но в них сверкали огоньки; должно быть, он так и не сомкнул их прошедшей ночью. Объяснять, почему дверь сломана, он не стал.
Не ради него, а ради капитана Фалькенберга я тот час отправился в беседку и заново навесил дверь. Вряд ли надо было так спешить, капитану предстоял неблиз кий путь в оба конца, хотя вообще-то прошли уже почти сутки.
Инженер следовал за мной. Сам не понимаю, как это вышло, но он произвел на меня хорошее впечатление: правда, именно он, и никто иной, высадил эту дверь ми нувшей ночью, но зато у него хватило духу взять вину на себя, именно он, и никто иной, попросил меня ее на весить. Боюсь, что это потешило мое тщеславие – мне лестно показалось, что он как бы доверяет моей поря дочности. Вот в чем суть. И вот почему он произвел на меня хорошее впечатление.
– Я смотритель по лесосплаву,– сказал он мне.– Ты еще долго намерен здесь пробыть?
– Нет, недолго. До конца полевых работ.
– Если хочешь, я могу взять тебя к себе.
Это был непривычный для меня род занятий, кроме того, если мне хоть где-нибудь и дышалось привольно, то не среди сплавщиков и пролетариев, а среди земле пашцев и лесорубов. Но я все равно поблагодарил ин женера за такое предложение.
– Ты молодец, что починил дверь. Видишь ли, мне ружье понадобилось, я искал всюду, пострелять захо телось. А потом я вдруг подумал, что капитан скорей всего держит свои ружья здесь.
Я не ответил. Я предпочел бы, чтобы он воздержался от объяснений.
– Вот я и попросил тебя, покуда ты не выехал в поле.
Я исправил замок, врезал его, потом я принялся об тачивать планки – они снова разлетелись в щепы. И вот когда я обтачивал планки, мы услышали, что вернулся капитан Фалькенберг, и увидели сквозь просветы в ку стах, что он распрягает лошадей и разводит их по стойлам.
Инженера словно ужалило, он растерянно достал часы, открыл, но глаза у него стали такие пустые и круглые, что, уж конечно, ничего не видели. Вдруг он воскликнул:
– Ах ты господи… Я совсем забыл…
С этими словами он скрылся в глубине сада. «Стало быть, духу-то и не хватило»,– подумал я. И тут же появился капитан. Он был бледный, не выспавшийся, запыленный, но совершенно трезвый. Еще издали
