не соглашаюсь. — Драйв — налицо. Фантазия. Провокация — и неглупая, между прочим…” — “Так вот тем хуже! — подскакивает Веня на стуле. — Тем, что они такие драйвовые! Тем незаметнее подмена! Потому что снаружи вроде все то же самое… музон — плотненький, тяжеленький… скандалов — море… Только суть — прямо противоположная. Это — ПРОЕКТЫ: и «Раммштайн» твой, и Мэнсон. Это — ПРОДУКТЫ. Изначально сварганенные под имеющийся спрос. А что спрос — на альтернативу, так результат — тем более вопиющая лажа. По определению. Да! Я знаю, что в условиях нашего долбаного потребительского мира любая альтернатива очень быстро превращается в товар. Но раньше она хотя бы появлялась: САМА — и все-таки как альтернатива. Как, извиняюсь, протест. И, между прочим, то, что «Секс Пистолз» распались через три года после создания, а Кобейн прострелил себе чайник через несколько лет мировой славы — тоже о чем-то говорит… Только теперь никто не будет ни стреляться, ни от овердозы загибаться. Потому что для нынешних так называемых «альтернативщиков» протест — не реакция организма, а бизнес. А сделав к резиновой бабе первый шаг, потом не остановишься. Твои «Раммштайны» — даже они уже продукт предыдущей эпохи. А «альтернативщиков» самых новых — ты сам-то слушать можешь?… Вот именно. Потому что это даже не резиновая женщина. Это уже мыльный пузырь…”)
Но сегодня рыжий не буянит — он, естественно, тоже уже в курсе и про Санни, и про наши с ней посиделки (кто про это, интересно, еще не в курсах?…). Так что он непривычно для себя немногословен — выжидательно-предупредителен.
— Я ж, — обеими руками сыплет одновременно соль и перец в “блади Мэри”, — ее видел буквально дня четыре назад, Сашку… В “Петите” был, в кабаке у них внизу встретились, поговорили… Она так вроде в хорошем настроении была… Про тебя, кстати, спрашивала…
— Про меня?
— Ну, типа, не знаю ли я, как у Дэна дела, чем Дэн сейчас занимается… — Веня барабанит пальцами по обоим бокам стакана, глядя на содержимое в некоем затруднении. — Н-ну… Мы тогда, если честно, — быстрый взгляд исподлобья, поверх очков (смущенный?), — тебе вообще-то все кости перемыли…
— Да?
— Не, ничего такого… Хм… Ты извини, Динь… — Никогда не видел, чтоб рыжий так мялся: даже нос, сукин сын, чешет. — Тут все эти дела… Ну, в общем, наверное, лучше тебе все-таки знать… Короче, обсуждение твоей персоны тогда она, Саша, начала… Я еще удивился — чего, думаю, Диня вдруг ей дался…
— Ну и? — Ничего не понимаю.
— Да ничего… Ну, потрепались о тебе… вполне, в итоге, в комплиментарном тоне… И все.
— Ну-ну. Странно.
Направо уходил светло-серый пустой длинный коридор с шестью рядами почтовых ящиков какого- то пожарного — ярко-алого с крупными белыми цифрами — вида по правой же стене. Я зачем-то внимательно посмотрел туда, толкнул две — подряд — стеклянных двери, вышел на крыльцо “Элияс Проектса” (пятиэтажного, советской еще постройки, офисного муравейника, где сидит большая часть негосударственных наших телевизионщиков и где частенько монтируюсь я), тормознул. За время, что меня улыбчиво соблазняли блестящим телебудущим, с неба принялись садить крупные отвесные хлопья, сплошной Кристмас. Вытянув из кармана “пидорку”, я с переборной тщательностью раскатал ее по самые мочки, не в силах решить: считать ли мне себя оскорбленным произошедшим в последние полтора часа. Самое ведь забавное (самое оскорбительное!) — что никому из трех обрабатывавших меня милых, симпатичных, азартных ребят и в голову-то не могло прийти: предлагая мне все это, они дают понять, что держат меня за полное стопроцентное говно.
По меньшей мере — за человека, для которого не существует понятия профессиональной чести. Который счастливо выиграл в некую ремесленную лоторею, и теперь ему стоит поторопиться повыгоднее и поперспективнее вложить нежданно обретенные бонусы. А они — они с некоторой (простительной) покровительственностью и не без искренней даже радости готовы предложить наиболее выгодный и перспективный, карьерно многообещающий вариант.
Не рискованная какая-нибудь частная лавочка, не попсня какая-нибудь, телеигра или риэлити- шоу, — нет: долгосрочный государственный проект. Имиджевая, блядь, пиар-акция серьезного, блядь, — внутренних дел! — министерства. Cамая нестираемая — куда там “ливайсу”! — джинса: джинса бюджетная. (Интересно: сохранился бы их азарт в полной мере, узнай они, что совсем недавно я подписывал показания, каждую страницу в отдельности, мазал подушечки пальцев черной жирной тушью и ссал в баночку?)
…Езус базница… Места почти родные — с тех еще ностальгических времен, когда непосредственно за углом мы с пацанами затаривались у цыган шалой (о каковой шмали воспоминания у меня остались самые превосходные — косяки добрые ромалэ торговали здоровые, с забористым содержимым, да еще и с маковыми головьями. И всего по лату штука…).
Вон — в окна двухэтажной халупы, наискось от стоящей посреди площади уродливой церкви, вставили стеклопакеты (причем почему-то — только в два угловых окна первого этажа): бредовое вышло зрелище. Нет, лет эдак пять назад все было органично: из этих самых окон (с нормальными гнилыми черными рамами) особи специфически невнятного вида передавали разнокалиберные банки с ядовито- желтым содержимым из рук в руки нетерпеливо мнущимся снаружи бухарикам — таким, каких я не видел больше нигде и никогда. Таких стадий физического распада. Смрадности, гнойности и язвенности. Что-то из Средних веков. Брейгель, переходящий в Босха. После приятия, не отходя от кассы, продукта внутрь, клиенты часто тут же и валялись — по всей площади, в художественном беспорядке, в продуктах собственного метаболизма. Москачка рядом, чего вы хотите?…
Затея у этих ребят с “трешки”, значится, такая: совместно с МВД раз или два в неделю давать — на русском и на титульном — часовые (52 минуты плюс 8 рекламы) постановки по мотивам успешных расследований. С имитацией репортажных съемок. С кусочками — цензурированными, естественно, — съемок реальных, ментовских. С инсценировкой задержаний и допросов. И с подспудной, но отчетливой моралью: вот как их служба опасна и трудна, и как они, невзирая на то, с честью несут ее, неуклонно повышая свой профессионализм…
Я, конечно, отреагировал с ориентальной (“нет” не говорить!) вежливостью: ваше предложение, безусловно, чрезвычайно лестно и выгодно… и мне всерьез жаль, что я — увы! — вряд ли смогу его принять… другой проект, да-да, как раз сейчас в стадии реализации… обязательства перед спонсором (вранье булгаковское: с первого до последнего слова)… Нет, само собой, я все равно подумаю, я сверюсь, и сопоставлю, и сопрягу, и непременно вам позвоню… Хотя, по совести говоря, следовало встать, цельнометаллическим голосом процедить, что саму мысль о возможности подобных предложений мне полагаю глубоко унизительной… и уж если не оставить за визави выбор оружия, то как минимум хлопнуть дверью так, чтоб вылетело тонированное стекло.
Но ведь сделай я такое — и именно в этом главная жуть! — они бы не столько обиделись, сколько бы изумились: искренне и беспримесно. Они бы совершенно НЕ ПОНЯЛИ, в чем причины моей реакции, чего я дергаюсь и чем оскорбляюсь. Потому что давно и единодушно принято, что бляди — все… точнее, что никакого блядства просто нет (поскольку нету альтернативы), а — вообще непредставимо никакое иное поведение. И что ничего другого не существует вовсе, а просто блядство бывает удачным и неудачным.
…И вот так шагал я, рождественским снегом посыпаемый, под “сталинской” псевдовысоткой Академии наук, через рынок, мимо барахолки, сквозь опустевшие продуктовые ряды, на трамвайное кольцо, плюясь про себя и матерясь, начинал потихоньку прикидывать, как сейчас буду рассказывать обо всем об этом своей лучшей половине… и вдруг поймал себя на мысли, что — никак не буду. Совсем. Потому что, как не понял бы моих эмоций, прояви я их четверть часа назад, мой почти тезка Дайнис, так — ну да — не поймет их и Ника…Может, я и впрямь перебарщиваю?
4
