Я вышел на лестничную площадку, где был установлен телефон-аавтомат для больных, но там было темно от желающих позвонить. Тогда я вернулся в отделение и, убедившись, что в коридоре никого нет, зашел в ординаторскую. Там, среди отвратительных гипсовых голов с проломленными черепами, расплющенными носами и свернутыми челюстями, я занялся телефоном.
Анна снова не отвечала. Еще несколько секунд я слушал ноющие гудки, потом с облегчением опустил трубку и прижал ее ладонью. Все-таки хорошо, что Анна не ответила. Слушать ее голос и молчать — слишком трудное испытание. Не надо торопиться, сказал я сам себе. Я сначала расквитаюсь с Владом, а потом найду Анну. Если она была с ним заодно, если знала об адской начинке кейса и хотела моей смерти, то я пришлю ей надгробную плиту со своим именем весом в тонну и навсегда уйду из ее жизни. Больше она меня не увидит.
Я помахал рукой изуродованным черепам и вышел в коридор. Калеки в пижамах и спортивных костюмах медленно выползали из столовой — кто с костылем, кто наполовину в гипсе, кто шаркал тапочками, едва передвигая ноги. Казалось, что я иду настречу останкам роты, отходящей в тыл с линии фронта. Большая часть больных задерживалась в холле, где стоял телевизор, включенный на полную громкость. Все стулья и кресла были заняты, и люди садились на подоконники и большие кашпо, в которых росли фикусы и пальмы.
Меня тронул за руку пожилой мужчина, опирающийся на палочку.
— Это ведь вы? — Что я?
— Ну вы сегодня в машине взорвались? — обрадованно воскликнул он. — Про вас показывают!
Я все понял и на мгновение оказался в центре внимания, как популярный артист. По телевизору шел «Дорожный патруль». Показывали мрачную подворотню, развороченную взрывом машину, тела, лежащие на асфальте. Комментатор скороговоркой вещал:
— …Водитель и двое пассажиров скончались на месте, еще один пассажир — Михаил Цончик — в тяжелом состоянии доставлен в клинику имени Склифосовского. (Меня перекладывают на носилки. Камера наезжает, окровавленное и совершенно неузнаваемое лицо — крупным планом). По предварительным данным, в машине сработало самодельное взрывное устройство. Кому из пассажиров оно принадлежало и для чего было предназначено — предстоит выяснить следствию. (Носилки задвигают в машину «скорой помощи». Оперативный работник, сидя на корточках, показывает на ручку от кейса. Камера дает ее крупным планом и останавливает кадр.)
В холле началось оживление. Десятки глаз устремились на меня.
А говорили — в тяжелом состоянии! — сказал кто-то.
Слава отечественной медицине! — безрадостным голосом добавил второй.
А не надо бомбы в кейсах возить! — вставил некто остроумный, прячясь за чужими спинами.
Мне жидко поаплодировали. Я откланялся и спрятался от славы в палате. Михаил Цончик, думал я, лежа на койке с закрытыми глазами. Михаил Игоревич Цончик. Если Влад случайно увидел эту передачу, то вряд ли узнал меня. При таком освещении, в грязи и крови мое лицо выглядело совершенно дегенеративно. Но если эту передачу увидели родственники или друзья Цончика, то в ближайшее время мне надо быть готовым принять гостей. Словом, вляпался я в приключение на свою голову!
Я уже хотел было встать и пойти к дежурному врачу, чтобы рассказать ему о трагической ошибке, о том, что в суматохе, должно быть, на меня надели пальто Цончика, а я вовсе не Цончик, а Вацура, и надо срочно звонить на телевидение и требовать, чтобы дали опровержение. Но тогда сразу всплывет вопрос: а где в таком случае тело настоящего Цончика? И почему я не возразил «комсомольскому активисту», когда он назвал меня Михаилом Игоревичем?
Скрипнув зубами, я вдавил лицо в подушку и качнулся на панцирной сетке. Надо уносить ноги, подумал я. Это все добром не кончится. Завтра утром я найду свою одежду и выпрыгну из окна. Еще до завтрака меня уже здесь не будет.
Это твердое решение успокоило меня, и я мгновенно провалился в сон.
Мне снилось, как я с кейсом в руках катаюсь по снегу, а на меня со всех сторон сыплется град ударов. Боли я не чувствую, тяжелые ноги катают меня по тротуару, как футбольный мяч. 'Только по кейсу не бейте! — кричит кто-то над моей головой.
— Не бейте по кейсу, а то шарахнет!' Я поднимаю голову и узнаю Влада. Его тяжеловесная фигура нависает надо мной, как памятник Пушкину на Тверской. А за его спиной, презрительно улыбаясь, стоит, опершись о перила, Анна, и мне все никак не удается поймать ее взгляд…
Кто-то тряс меня за плечо. Я еще не совсем проснулся и провел рукой в пустоте, отыскивая кейс, которым можно было бы прикрыть голову. Ослепительный свет обжег глаза, и я поморщился, пытаясь отвернуться и накрыть голову одеялом. Мощный фонарик, как НЛО, повис над моим лицом. Из темноты кто-то негромко сказал:
— Вставай и выходи в коридор.
Тут уже я окончательно пришел в себя и понял, что сейчас глубокая ночь, что я спал на своей койке в палате, кто-то меня разбудил и намерен вытащить из постели.
Я привстал, закрыл ладонью фонарь и спросил:
— Что такое? Кто это?
Мне тотчас заткнули рот рукой. От сильного хвата затрещал ворот больничной пижамы.
— Тихо! — многообещающе прошептала темнота.
— Не ори. Делай, что говорят.
— Куда идти-то? Выключите фонарик, ни черта не видно.
Я пытался тянуть время, чтобы хоть немного прийти в себя и собраться мыслями. Но меня грубо толкнули в затылок, и я чуть не свалился с койки. Босым я вышел в коридор. Под руки меня поддерживали двое мужчин в белых халатах и марлевых повязках.
В коридоре должно было гореть дежурное освещение, но там стояла такая же темень, как и в палате. Я заметил, что нас ждали еще двое в белом. Они пошли вперед, открывая перед нами двери. Меня тащили едва ли не волоком. Я слабо сопротивлялся, хотя сам не мог понять, зачем это делаю. Вот и гости, подумал я. Они пожаловали намного раньше, чем я предполагал.
Меня выволокли к лифтам. Те двое, что шли впереди, побежали по лестнице вниз. Я услышал шум, звон разбивающегося стекла, приглушенные крики.
Мои конвоиры оставались спокойными и невозмутимыми, лишь крепче, до боли, выворачивали мне руки.
Раскрылись створки лифта. Мы вошли внутрь. Здесь тускло светила лампа, и я мельком взглянул на бритые черепа, несвежие халаты, надетые поверх черных кожаных курток, и тяжелые ботинки незнакомцев. Они не проявляли агрессивности, не интересовались мной, они держали меня, как грузчики держат холодильник или шкаф.
В холле, куда мы спустились, было светло, как днем. Мои носильщики, пригнув мою голову к груди, кинулись к выходу. Я шлепал босыми ногами по холодному кафелю и косился по сторонам. Два охранника клиники в камуфляже стояли к нам спинами, упираясь руками в стойку гардероба, словно их тошнило, а рядом держал их на прицеле один из моих «гостей» с «Калашниковым» в руках. Второй «гость», сжимая двумя руками массивный револьвер, стоял на дверях.
Все происходило в полной тишине. Никто ничего не говорил. «Гости» действовали четко и красиво, как линейные на параде. Едва мы выбежали на улицу, как нас «подрезал» и остановился, словно вкопанный, черный джип. Меня втолкнули на заднее сиденье. Машина тотчас сорвалась с места и на большой скорости выехала из ворот. В течение нескольких минут джип кружился по ночным улицам, не притормаживая на перекрестках и игнорируя красный свет. На темном повороте, въехав в сугроб, джип остановился. Все, кто был в машине, вышли наружу. Я спрыгнул с подножки и увяз в сугробе почти по колени. Холод был жуткий. Я не мог удержать подбородок; он трясся, и зубы выбивали дробь. Ледяной ветер пронизывал меня насквозь, и тонкая пижама не могла сохранить тепло.
Меня подтолкнули в спину, заставляя идти куда-то в темноту. Если бы они собирались меня убить, подумал я, слабо утешая себя, то сделали бы это в клинике. Один укол с ядом или же петля из полотенца на шее. Для этих мордоворотов удушить спящего человека — пустяк.
Логика была хилой, но меня, в самом деле, не убили в каком-то заледенелом дворе, не оставили
