в стекло кухни, чтобы оно брызнуло осколками, острыми, как обида, режущими, как разочарование. Что- нибудь в меру тяжелое, чтобы перед ударом в стекла оно успело описать в воздухе красивую дугу.
Она ощущала себя ребенком, который без разрешения заскочил в магазин игрушек, взял дорогую куклу и вертит ее в руках, зная, что сейчас прозвучит строгий голос и придется положить ее на место.
— Вот ты где? Хочешь, чтобы я всюду тебя искала? Я с тобой на улице поговорю!
Но секунды томительно текли, а грозный голос все не звучал. Старые мертвые ноги тоже не возвращались.
Ирка встала, пошатываясь. Встала и удивилась, что навык этого движения не позабыт и не утрачен. Сделала шаг, другой. Квартира показалась ей маленькой, непривычной, давящей. Дважды она в тревоге вскидывала голову, пока не поняла, в чем причина: она опасалась удариться о потолок. Она привыкла видеть квартиру с коляски или с кровати, и ощущение объема у нее осталось прежним, приниженным, колясочно-кроватным.
Ирка сжала и разжала пальцы. Они остались прежними, но на деле неуловимо изменились. Запас сил, который она чувствовала, не был запасом силы смертного. Ирка поняла вдруг, что стоило ей пожелать и она продавила бы стену дома ладонью, точно бумажную. Она ощутила ток крови — багровой, пьянящей, как красное вино. Свежие весенние силы бурлили в ней и рвались наружу.
Память прошлых воплощений, дремлющих магических умений захлестнула ее, но Ирка заставила память отступить, затаиться. Она почувствовала, что это знание пока опасно, так как может затопить ее собственное, пока не окрепшее сознание.
Ирка ощутила острый укол любопытства. Обойдя коляску, она вошла в ванную и сразу, не позволяя себе новых колебаний, посмотрела в зеркало.
Из забрызганного зубной пастой зеркала — Бабаня всегда чистила зубы с тем рвением, с которым оттирают кастрюли с пригоревшей пищей — на нее смотрело красивое юное лицо. Ирка и узнавала и не узнавала себя. Да, это была она. Но одновременно не она. Разница между прошлым и нынешним ее обликом была так велика, словно картину посредственного художника поправил гений. Все осталось как будто прежним — нос, лицо, волосы, но девушка в зеркале была иной.
Долго, очень долго Ирка разглядывала себя. Когда же каждая черта запечатлелась в памяти, она, подчиняясь неожиданному порыву, прищурилась и изменившимся зрением увидела лебедя и белую волчицу Не тех, что умирали на ее глазах на кухонном полу, других, собственных, вобравших неуловимо черты самой Ирки.
И Ирка поняла, что в любое мгновение по первому желанию она сможет стать лебедем или волчицей. Однако пока она медлила, зная, что время ее не настало.
— Я валькирия! Лебединая дева. Дева-воительница! — крикнула Ирка в полный голос. Страх, что все может исчезнуть, улетучился. Все было незыблемо.
Зеркало брызнуло осколками. Некоторые прыгали в сток воды, другие — на пол. Ирка виновато посмотрела на покосившуюся деревянную раму.
— Извини, зеркало! Я просто дурында! Я забыла, что ты знало меня прежней! — сказала она и, перешагнув через осколки, вернулась в комнату. На мониторе компьютера, продолжавшем жить своей жизнью, вспыхивали новые строчки.
Не дожидаясь, пока ее виртуальные собеседники осмыслят написанное и забегают пальцами по клавишам, Ирка выключила компьютер, а следом за ним и ноутбук. Зеленая лампочка ноутбука долго не погасала от удивления. Но, наконец, погасла. Иллюзорная жизнь закончилась.
Глава третья
ТРИ — ЭТО ДВА С ГРУСТНО ОПУЩЕННЫМ ПЕСЬИМ ХВОСТИКОМ
Пару лет назад это было. Вологда. Пьяное мартовское солнце. Бесконечная агония зимы. Воскресенский собор. Нижние ступени обледенели, лед желтоватый, слежавшийся, со шрамами от у даров лома, с вмерзшим песком. Вздорный воробей пытается искупаться в луже, прыгает и — катится грудью по тонкой корочке.
У собора толчется Витька-юродивый. Мятое опухшее лицо, мшистые брови, борода до глаз, пронзительный взгляд. Голова сидит на шее косо, вкривь. Из заштопанного кармана женского пальто в небо целится горлышко. То ли и вправду юродивый, то ли нет, но, говорят, в точку бьет, на триметра под землей видит.
Мефодий в окружении пестрой ватаги местных ребят проходит мимо, и юродивый внезапно вытягивает его костылем по спине.
— Ты что, сдурел? За что? — кричит Мефодий. Ему не столько больно, сколько жутко. Юродивый снова замахивается костылем.
— Ишшо узнаешь за что! — и ядреная, сводящая скулы ругань.
Мефу одиннадцать. С Зозо он здесь на каникулах. Времени мало, а надо вписаться в новую компанию, стать своим. Одна слабость, одна неотомщенная обида — и заклюют, разорвут. Лишь по отдельности дети — маленькие ангелы. Вместе же — стая волчат со своими законами.
Под хохот приятелей Мефодий хватает кусок льда.
— В рожу ему кинь! — кричит кто-то.
Но Витька-юродивый, опершись на костыль, смотрит так упорно, с таким испепеляющим презрением, что рука Мефодия словно случайно дрожит и лед летит под ноги, разбрызгиваясь желтоватыми осколками..
Сны, сны, сны. У всего есть оборотная сторона. За яркие дни мрак берет плату скверными ночами. Вот под деревом в траве лежит персик. Он так мягок на вид, так блестит росой его пушок, что желудок томится от счастья и беспокойства, точно второкурсник на первом свидании, который, стоя под часами, сам
