— Через день на перевязку.
— А может, я сам?
Хирург ничего не ответил, посмотрел скучно мимо. Виленкину пришлось поблагодарить всех и удалиться. Навстречу ему шла старуха с забинтованной головой.
В гардеробе он получил свое пальто, оделся. На улице было все так же пасмурно, тепло. Виленкин достал из кармана часы. Звонить Гарику еще рано.
Итак, он снова оказался на улице в странном положении бездомного, бесцельно идущего человека. Он вышел на улицу Коммунистическую. Перед подъездом обычного старого кирпичного жилого дома лежали скульптурные львы, обшарпанные, с облупившимися носами. В пасти у одного торчал окурок. Виленкин прошел мимо.
Далее на этой стороне стоял громадный особняк в несколько этажей, бывший особняк купца, а ныне Дворец пионеров, то есть школьников. Хороший особняк. Кирпич темно—красный. Высокие окна. Рядом голубые ели. Из одного окна доносились звуки скрипки.
Направо — Концертный зал филармонии в здании бывшего Дворянского собрания, колонны, розоватый тон, огромные окна с пышными белыми портьерами.
Прямо — Сад. Так называемый. Участок древес, окруженный административными зданиями, асфальтом. В этом Саду мощные морщинистые деревья, старцы — сколько им? Сад заложен в прошлом веке одним деятельным губернатором на месте пыльной плац—парадной площади. Сейчас он напоминает кусок древнего леса, — ну, если не обращать внимания на аллеи с дорожками, низкими светильниками, скамейками. Небо здесь девственно древесное.
Темные округлые стволы.
Ребенок собирает листья.
Виленкин вошел в Сад, как в черно—белую фотографию. И сам он был черно—бел.
Все происходящее еще предстоит осмыслить.
Жаль, что так и не научился озирать настоящее как бы из будущего. Хотя нет, временами это удается. Но очень редко.
Вообще, может быть, именно этим люди друг от друга и отличаются: одни живут в настоящем как в будущем, другие живут только прошлым. Третьи и вовсе вне времени, то есть особенно близко к животным. Ведь как раз животные не знают времени. И следовательно, они пребывают в вечности.
На самом деле вечность доступна лишь разуму.
Он подумал о «Синдиках» в доме Георгия Осиповича.
Доступна проникающей кисти живописца.
Музыке.
Нужна ли здесь «бритва Оккама»?
Музыка, живопись — это все прорывы. То есть своего рода самоубийства? В концертном зале ты проваливаешься в черную дыру. Значит ли это, что можно окончательно туда попасть, перерезав вены?
Тогда попадешь в никуда. С жизнью кончается и вечность. А вот этого—то и... жаль?
Аллея привела к фонтану. Фонтан безмолвствовал, в чаше была зеленовато—рыжая грязь, слизь, усыпанная листьями.
Почему же ее жаль. Вопрос без ответа. Надо принять как аксиому. А если не принимать? Можно и не принимать. И что тогда? Тогда все можно.
7
Дом молчал.
В саду было пасмурно и тихо.
Василий Логинович думал о сыновьях. Где—то его старший. В степном Крыму, в ста километрах от моря. Более десяти лет не виделись.
Младший...
Три сына, как в сказке.
Василию Логиновичу мужики завидовали всегда. Три сына — это сила.
«Сила, но не моя».
Дом молчал. Василий Логинович послушал, встал, собрался и пошел к Няньке.
...Вот он, например, хотел бы выйти на эту улицу с тремя своими сыновьями, пройтись от края и до края по деревне. Пошухерить немножко. Дурацкое, детское желание, он понимал.
Нянька была на огороде, срубала капусту. Рядом сидел ее старый колченогчий страж. Увидев Василия Логиновича, он заворчал, взлаял хрипло. Нянька оглянулась, с усилием разогнула спину. Василий Логинович приложил два пальца к шляпе.
— Трудишься?
— Босый, замолчи, — приказала Нянька. — Снег напугал. А так бы ей еще постоять.
— Сегодня потеплело.
Василий Логинович снял светлую куртку, повесил ее на плетень. Взял тяжелый мокрый тесак у Няньки. Кочны напоминали какие—то головы на одеревеневших шеях. Василий Логинович подсекал их с одного удара, кочны падали в грязь. Бум.
Собранную капусту они отнесли в сарай, накрыли тряпками.
— Ну, пойдем, — сказала Нянька.
В избе пахло празднично. Нянька достала, сдержанно улыбаясь, из печки пирог.
Она поставила пирог на стол, взяла нож.
— Погоди, — остановил ее Василий Логинович. — Вечером ребята приедут. Я хотел вчера к тебе привести, да поздно было.
Нянька спросила, чем же ей угощать его. Он сказал, что ничем, если только рюмочку. Но Нянька ответила, что рюмочка будет под пирог, вечером, раз уж решили так. Ну, одна рюмочка не помешает, возразил Василий Логинович.
— Вот в этом вся ваша беда.
— Неизвестно, Нянька. Если разобраться, то это скорее следствие, а не причина. Последствие.
Старая женщина покачала головой.
— Не знаю я, что там за следствие, а вот себе ты просто не завидуешь, Вася. Чего тебе не хватает?
Василий Логинович с некоторым удивлением взглянул на нее. Как будто только ему не хватает... чего? В самом деле, чего?
В таком духе беседа у них продолжалась почти до вечера. Потом Нянька взялась готовить поросенку, курам, а Василий Логинович вернулся в свой дом пораньше, чтобы протопить его для мерзлявого музыканта. Всходя на крыльцо, он посмотрел в окно. Призрачно белела печь. Пустовали стулья. Василий Логинович вошел в дом, постоял, не включая свет. Прохладно серели зеркала. Василий Логинович кашлянул.
— Ничего, — проговорил он и подсел к печке, включив свет, настрогал лучинок, открыл вьюшку, запалил бумагу.
...В доме было по—настоящему тепло. Часы показывали восемь. Василий Логинович прислушался. Где—то машина... Забуксовала. Дальше поехала.
Он прошелся по комнатам. В зеркалах безмолвно прошествовал его двойник. Перед круглым зеркалом на стене он остановился, взглянул на себя.
А почему бы ему здесь действительно не зажить? Он огляделся. Да, в деревне, в поместье. В одиночку. Квартиру оставить жене. И ее попам. Последнее было несправедливо, он знал. У ее детей свои квартиры. И в одной из них Ирина сейчас и отсиживается. Скорее всего у младшего, попа. А может, у дочери. Ему нравился ее старший, трудовой мужик, хоть и с норовом.
У него три сына от первого брака. У второй жены тоже трое: два сына и дочь. Все разные, у каждого
