ребенка…
Билли видел, как она прижала руки к горлу, и в глазах ее выражались страх и мука, никогда не покидавшие ее. Он понял. Она была готова продолжать путь под страшные песни ветра. Он улыбнулся ей и заговорил с ней голосом, каким он говорил бы с маленьким ребенком.
— Вы устали, маленькая девочка?
— Да… да… я устала…
— И прозябли и проголодались?
— Да.
— Ну, так мы остановимся в лесу.
Они пошли дальше, пока не дошли до еловой чащи, в которой можно было укрыться от снега и ветра. На земле лежал ковер хвои. В темноте Мак-Вей начал весело насвистывать. Он развязал мешок и постелил одно из одеял на ящик, а другое накинул на плечи женщины.
— Сядьте тут, пока я разведу огонь.
Он сгреб кучку хвои на драгоценный кусок березовой коры и зажег огонь. Потом при мерцающем свете он нашел еще топливо и подбросил в костер, пока пламя не поднялось до его головы. Лица женщины не было видно, но казалось, что она засыпает, пригревшись у огня. Полчаса Мак-Вей собирал топливо, пока не набрал большую кучу.
Потом он выгреб толстый слой угля, и скоро запах кофе и поджаренной ветчины пробудил его спутницу. Она подняла голову и скинула одеяло, покрывавшее ее плечи. Там, где она сидела, было тепло, она сдвинула шапку с головы, и он дружески улыбнулся ей из-за костра. Ее темные с бронзовым отливом волосы упали на плечи и загорелись отсветами огня. Несколько мгновений она сидела, не замечая этого, Устремив глаза на Мак-Вея. Потом она забрала волосы в руки, Разделила на пряди и заплела в тугую косу.
— Ужин готов, — сказал он. — Вы там будете есть?
Она кивнула и первый раз улыбнулась ему. Он принес ветчину, хлеб, Кофе и другую еду из своего мешка и положил их на свернутое одеяло между ними. Он сел против нее, скрестив ноги. Первый раз он заметил, что у нее не черные, как ему показалось раньше, а голубые глаза и на щеках играет румянец. Румянец сгустился, когда он посмотрел на нее, и она опять улыбнулась ему.
Улыбка, внезапно вспыхивавшая в ее глазах, наполняла радостью его сердце, и он не чувствовал вкуса того, что ел. Он рассказал ей о своей службе на мысе Фелертон и о Пелетье, умирающем от одиночества.
— Давно уже я не видел такой женщины, как вы, — признался он. — Для меня это точно подарок небес. Вы не знаете, как я одинок! — Голос его дрожал. — Хотелось бы мне, чтобы Пелетье увидел вас, хотя бы на минуту, — прибавил он. — Он бы снова ожил.
Что-то в мягком блеске ее глаз побуждало его говорить дальше.
— Может быть, вы не представляете себе, что значит не видеть белой женщины все… все это время, — сказал он. — Не думайте, что я сошел с ума или что я скажу или сделаю что-нибудь нехорошее! Я буду стараться сдерживаться, но мне бы хотелось кричать, так я счастлив. Если бы Пелетье мог увидеть вас…
Он вдруг сунул руку в карман и достал оттуда пакет драгоценных писем.
— У него есть, там, на юге, девушка… совсем такая, как вы, — сказал он. — Это от нее. Если я вовремя принесу их, ему, они спасут его. Ему нужны не лекарства. Ему нужно увидеть женщину, услышать звук ее голоса, коснуться ее руки.
Она встала и взяла письма. Он видел в свете костра, что она дрожала.
— Они женаты? — спросила она.
— Нет, но они поженятся, — вскричал он с торжеством. — Она самая чудесная девушка в мире, кроме…
Он замолчал, и она закончила за него.
— Кроме другой девушки, которую любите вы.
— Нет. Я не то хотел сказать. Вы не подумаете, что это нехорошо, если я все-таки скажу? Правда? Я хотел сказать — кроме вас. Вы вышли из мрака, точно ангел и вдохнули в меня новую надежду. Я был совсем разбит, когда вы явились. Если вы опять исчезнете, и я никогда больше не увижу вас, я до конца жизни буду жить, думая о чем-то хорошем. Я буду счастлив. Знаете, человека отправляют сюда, прежде чем он узнает, что жизнь — это не солнце, не луна, не звезды, не воздух, которым мы дышим. Жизнь — это женщина, только женщина.
Он положил письма обратно в свой карман. Голос женщины звучал ясно и ласково. Билли он казался дивной музыкой, заглушавшей треск костра и завывание ветра в верхушках елей.
— У человека, такого, как вы, должна быть женщина, которая заботилась бы о нем, — сказала она. — Он был такой же.
— Вы думаете о…? — Глаза его обратились на темный ящик.
— Да. Он был совсем такой же.
— Я понимаю, что вы чувствуете, — сказал он и несколько мгновений не смотрел на нее. — У меня тоже было такое… то есть вроде этого. Отец, мать и сестра. Последней оставалась мать. Я был еще почти ребенком — восемнадцать лет… но мне кажется, точно это было вчера. Когда вы оказываетесь здесь и месяцами не видите солнца, а лица белого человека год или больше того, все эти вещи вспоминаются вам, точно они были совсем недавно.
— Они все… умерли? — спросила она.
— Все… кроме одной. Она долго писала мне, и я думал, она сдержит свое слово. Пелли — это Пелетье — думает, что между нами недоразумение, и она напишет опять. Я не говорил ему, что она бросила меня и вышла замуж за другого. Я не хотел, чтобы ему пришло в голову что-нибудь нехорошее по поводу его невесты. Это может случиться, когда человек умирает от одиночества.
Глаза женщины светились. Она немного наклонилась к нему.
— Вы должны быть счастливы, — сказала она. — Если она бросила вас, значит, она была бы недостойна вас… потом. Она не верная женщина. Если бы она была верная, ее любовь не остыла бы, оттого что вы далеко. Это не должно разбивать вашу веру, потому что вера — прекрасна.
Он опять засунул руку в карман и достал оттуда маленький сверток из оленьей кожи. Лицо у него стало совсем детским.
— Это могло бы случиться… если бы я не встретил вас, — сказал он. — Мне бы хотелось объяснить вам… как-нибудь… что вы для меня сделали. Вы… и это.
Он открыл кожаный пакетик и передал ей. Там были крупные голубые лепестки и стебель цветка.
— Голубой цветок! — сказала она.
— Да. Вы знаете, что это? Индейцы называют его И-о-вака или как-то в этом роде. Они верят, что это дух самой чистой и прекрасной вещи в мире. А я назвал его — женщина.
Он засмеялся, и в его смехе прозвучала веселая нота.
— Вы, наверно, считаете меня немного сумасшедшим, — прибавил он, — хотите, чтобы я рассказал вам про голубой цветок?
Она кивнула. В горле ее что-то дрогнуло, но Билли не заметил этого.
— Это было у Большого Медведя, — сказал он. — Я десять дней и десять ночей пролежал в палатке один — я вывихнул себе ногу. Это было дикое и мрачное место среди крутых гор, поросших темными елями. В чаще елей жили совы, и от их крика по ночам кровь стыла У меня в жилах. На второй день я нашел товарища. Это был голубой цветок. Он рос у самой моей палатки, и днем я старался вытащить одеяло и положить его рядом с цветком. Я лежал и курил. А голубой Цветок покачивался на своем стебле и смотрел на меня и говорил со мной на языке знаков, который, мне казалось, я понимал.
Иногда он становился таким веселым и живым, что я смеялся, и мне казалось, что он приглашает меня танцевать. А другой раз он был такой тихий и прекрасный и, казалось, слушал, что говорит лес — он точно мечтал о чем-то. Человек — вы знаете — немного сходит с ума от одиночества. С заходом солнца мой голубой цветок складывал лепестки и засыпал, как ребенок, уставший от дневных игр, и после того я чувствовал себя ужасно одиноким.
