пророчества, особенно сделанные на самой заре мира... да больно складно выходит. Про Тихую Книгу мало кто слыхал, не переписывают ее, держат под замками, и не зря, думаю: много там есть такого, чего людям бы не знать лучше. Вроде бы писал ее сам Создатель уже после смерти своей, водя руками трех безумных монахов. Может, и так – удивительного в том нет ничего. Слишком уж подробно о царстве мертвых да о том, как мертвыми повелевать и какая от них польза живым... Но не в том дело. Есть там поэма о чародеях, как они мир от зла избавляли: один для него подземелье открыл, другой над подземельем башню поставил да ключи отковал... а зло тем временем подземелье то заполнило и через край потекло, но никто того уже не замечал, поскольку уверен был слепо, что сидит оно под замком и сидеть будет вечно. И только третий чародей, очень старый и не веривший ничему, это понял и решил поначалу обратить зло в добро, а когда его осмеяли и изгнали отовсюду, то озлобился сам и решил правоту свою доказать, да как: отворить то тайное подземелье, куда исчезало из мира добро. И требовались ему для того белая башня, белый камень, белый лев и белая дева... Отрада вдруг судорожно вздохнула.
– Да. И вот слуги того чародея, сами отчасти чародеи, поставили белую башню, создали белый камень, приручили белого льва и привели белую деву. И чародей снял печати с тайного подземелья, и добро вырвалось оттуда... Якун замолчал. Отрада, не дождавшись продолжения, спросила:
– И... что?
– И оно немедленно схватилось со злом в самой жестокой битве. Битва длилась всю следующую вечность. А когда битва кончилась, от вечности осталась лишь горсточка шлака, негодная даже для того, чтобы... В общем, просто горсточка шлака.
– Значит, это должно исполниться... – не то спросила, не то подтвердила Отрада.
– Не знаю, – сказал чародей. – Может быть, это императив. Может быть, пророчество. Может быть, предупреждение.
– И?..
– Все очень вязко. Жизнь не выпускает нас... Я не знаю, что делать. Когда противостоишь року, любой ход оказывается не твой. Но вот вопрос: существует ли рок – либо же мы сами, как маленькие дети, сочиняем страшилки, сами же их боимся, сами... все сами... – Он замолчал.
Отрада мимо его плеча посмотрела на пригорок, похожий на кита. Там, над обрывом, стояли маленькие фигурки.
– Значит, ничего нельзя знать заранее? Если есть сомнения в пророчествах... это то же самое, как если бы никакого пророчества просто не было.
– Да, все так.
– А тот... старый чародей... он что – не читал этой книги?
– Читал, конечно. Одну из многих...
– Тогда зачем вы мне это рассказали? Чародей опять замолчал и на этот раз молчал долго. Но и Отрада не торопила его с ответом.
– Кто-то в нас принимает решения, – сказал он наконец, – и потом сообщает нам об этих решениях нашими же поступками. Я хотел... я должен быть уверен, что он знает то же, что и я. А зачем...
– Наверное, – сказала Отрада, – это дурацкий вопрос – зачем. Так надо, да?
– Да, – согласился Якун, – так надо. И пусть все идет согласно природе своей. Если вечности суждено погибнуть, она погибнет так или иначе.
– Так... – сказала Отрада. – Или – иначе... Опоздай Венедим на час, подумала она, где бы мы теперь были... И как бы тогда сбывалось пророчество?
Сшибка тяжелой пехоты в первые минуты чем-то напоминает перетягивание каната навыворот: команды не тянут, а толкают. По этой причине не нужен и канат... Есть еще одно существенное различие: здесь убивают.
Здесь убивают даже просто тем, что сбивают с ног:
упавшему не встать. Мечом не размахнуться, можно только колоть, но под укол попадает обычно или крепкий щит, или доспех. Некоторые воины вооружены удлиненными боевыми кистенями, чтобы наносить удары поверх щитов, в некоторых сотнях применяют девастосы – огромные копья с трехгранными закаленными наконечниками и перекладинами, за которые держатся четверо, а то и шестеро воинов. По команде свои чуть раздаются, и девастос с раскачки бьет по щиту врага, пронзая его. И все же бой тяжелой пехоты – это обычно давка, потная давка: стенка на стенку, щит на щит...
Если ты во второй шеренге или в третьей, четвертой, пятой – ты лишь упираешься щитом в спину того, кто стоит впереди тебя, и ни удара тебе не нанести, не увидеть чего-либо и не услышать; тебе просто нечем дышать, тебя вот-вот вывернет от вони, а барабаны бьют, бьют, бьют, бьют, бьют, горяча и без того кипящую кровь и угнетая рассудок, и ты знаешь лишь то, что надо шагать, шагать, ломить, продавливаться вперед... пока не упадет тот, кто шел перед тобой, потом чьей спины ты дышал, – и в твой щит не упрется другой щит, бугристый и серый, и поверх его края ты не взглянешь в чьи-то красные, как у тебя, глаза... и вот тогда ты, может быть, и сумеешь просунуть свой меч в какую-нибудь щель и что-то там найти острием...
И так – пока одна из сторон не будет смята. Только после этого приходит настоящее время мечей. И время героев.
Сводная тысяча Венедима стояла в полусотне шагов за тяжелым хором. Задача у нее была как у корабельного пластыря: в случае возможной пробоины заткнуть пробоину собой. Уставшие воины нет-нет да и поглядывали через левое плечо назад – туда, где реяли значки третьего большого хора, все еще в бой не вступавшего. Вдоль шеренг во множестве бегали мальчишки-водоносы, в заплечных бадьях у которых плескалась сейчас не вода, а кислое вино.
Вино только и спасало.
Первый натиск тяжелый хор выдержал достойно: лишь в самом начале подался слегка, выпятился пузырем, но скоро подобрался, с ревом надавил, наддал – и выправил линию. Потом невыносимо долго топтались почти на месте, то продвигаясь на сажень, то отдавая ее, – пока вдруг конкордийские барабаны не зачастили, и серые панцирники не стали быстро и отточенно поворачиваться – вначале последние шеренги, потом следующие, следующие, и так до первой, – и не отбегать стремительной рысью на несколько десятков шагов. Мелиорский хор чуть не провалился в открывшуюся пустоту, десятники с трудом сумели сдержать рванувшийся было вперед неровный поток.
Конкордийцы меж тем переменили строй, образовав знаменитый клин с широким основанием. Что ж... зазвучали команды, и чуть перестроился хор: заранее подался назад там, куда смотрело острие клина, но не истончился в том месте, а напротив нарастил еще несколько шеренг.
– Сейчас бы конницу... – сказал сквозь зубы Камен. Венедим посмотрел на него. Белые ноздри сотника раздувались. – Да по затылку...
– Когда схватятся, – сказал Венедим. – Не раньше.
– Поздно бы не оказалось. Смотри...
Клин будто бы раздавался, становился шире. Венедим стал всматриваться. За пылью было мало что видно... Да. Сзади внутрь клина неторопливо вдвигалась свежая колонна. Вот они продвинулись почти к самому острию. Остановились. Пятеро в ряд. Или шестеро. Черные шлемы, закрывающие пол-лица. Все на голову выше серых латников.
Степные богатыри. Непобедимые степные богатыри...
– Факелы, – скомандовал Венедим. Голос сорвался, и никто его не услышал. – Факелы! – заорал он этим сорванным голосом. – Горючие стрелы готовь!.. Ох, будет потеха.
– Будет, – согласился Камен.
Сотник Агавва промычал что-то невнятное разбитым ртом и поправил нагрудник.
Когда Рогдаю доложили, что первые сотни степных богатырей переправились на этот берег, он кивнул, взглянул на солнце, потом подошел к столу, на котором расстелена была подробно прорисованная карта, некоторое время смотрел на нее, перевернул десятиминутные песочные часы и подозвал Алексея.
– Все помнишь, о чем говорили? – спросил он, уставясь ему в подбородок.
– Помню, – сказал Алексей.
– Не передумал?
– Нет.
