несопоставимое, словно переместился в пораженный недугом орган человеческой души.
Они находились в своеобразной, вытянутой вверх ротонде, с многоярусными подвешенными в куполе галереями словно для обозрения чего-то далеко на дне исполинского цилиндра, в свою очередь увенчанного полупрозрачной дымчатой сферой. Сквозь нее лилось сиянье как бы июльского предзакатного неба, рассеиваясь по высоте, оно расплывалось внизу в сероватые сумерки, достаточные, впрочем, чтобы различить лицо собеседника. Но и та, чисто маньякальная конструкция меркла, уступала место еще одной последней головоломке, казалось, нарочно придуманной для помраченья рассудка.
По ту сторону круга в какой-нибудь полусотне шагов перед собою Сорокин различил два входных отверстия тоннельного диаметра — при третьем, едва намеченном. Но если левое, видимо, еще не до конца продуманное, было наглухо зашито обыкновенным фанерным щитом, тускловато освещенное правое во всю свою сквозную бесконечность зияло какой-то безнадежно-засасывающей пустотой. По мере ухода в глубину ребра потолочных перекрытий переставали различаться, и потом все сливалось в сплошное мерцание, как в ружейном стволе, где малейшая подвижка обозначается радужным смещеньем световых колец. Смотреть туда было не менее изнурительно, чем в неогражденную отвесную шахту прямо под ногами. Ощутимо стекавший к ногам слабый сквознячок довершал головокружительное сходство, и как ни пытался режиссер отвернуться от соблазна, вновь и вновь приманивал его острый со сбегом в точку, гипнотизирующий глазок бездны.
Лучше всего было вовсе не думать о нем:
— Пани Юлия большая выдумщица. По-видимому, мы забрели к ней в лабораторный корпус... хотя и не совсем ясного назначенья. Итак, что она втихомолку поделывает здесь?
— Ну, разные там вещи, — неопределенно плечами пожала та. — Кричу и плачу. Вам, например, не случалось стоять подолгу перед зеркалом во тьме... неполной тьме?
— И не раз, конечно! Поздно возвратясь домой, не сразу нашаришь в прихожей выключатель на стене...
— Нет-нет, Женя, тут нечто совсем другое. Если затаиться и пождать немножко...
— Ну, и что получается тогда?
— О, можно увидеть жуткие вещи.
Она загадочно и чуть обидно усмехнулась, после чего некоторое время их диалог велся молча. Под воздействием сближающих обстоятельств, в особенности социальных, сопротивление коим проявлялось порой у Юлии в форме оскорбительных срывов, у них выработался им одним понятный язык, позволявший публично перекинуться словечком без посвящения посторонних.
«А зачем, зачем вам становиться лицом к лицу с чем-то, чего нет? Недаром мы избегаем оставаться даже с самим собою, кого тоже не знаем до конца. Конечно, нет такого числа, чтобы нельзя было прибавить единицу... Но зачем? Надо примириться, что безразлично — душа или бутылка, в обе не нальешь и капли сверх обозначенной емкости. Икарова же дерзость взлететь на волне удачи куда-то по ту сторону естества неизменно кончалась мертвой зыбью разочарования, и оттого, право же, грешно в условиях стерильной социалистической действительности пренебрегать на житейской дороге всякой конкретной радостью, о которую так легко сломать ногу, если вовремя не нагнуться и поднять. В конце концов никому еще не доводилось охватить мир, сомкнув позади него пальцы хотя бы ума только, если не владычества, чтобы весь мир уместился в горсти. Когда же иные, по нехватке средств на освоение пучины, кидались в нее со скалы с раскинутыми руками, всегда бывало больно, негигиенично и смешно».
Вкратце приведенный без пауз и возражений диалог выходил за пределы обычной болтовни, причем весьма обнаженный смысл его сводился к выводу, что при благоприятной обстановке грешно пренебрегать конкретным счастьем, которое выявляется иногда прямо под рукой. Неприятный коэффициент грубости объяснялся вдруг обострившимся накалом их отношений. И хотя Сорокин держал пока в секрете, чья кандидатура в любовники имеется у него в виду, завуалированный давешний абзац нес откровенную целевую нагрузку: предложение небольшой любви. Кстати, тем забавней через несколько минут обернулась недостаточно продуманная им эскапада.
— Итак, простите, все еще не понял... — возобновил он прервавшуюся беседу. — Верно, как в гадательном зеркале какая-нибудь чертовщинка выскакивает за плечами. Но... требуется для успеха небольшое подпитие или можно просто так? Не мучьте же меня жгучей неизвестностью... в самом деле, щекотное удовольствие?
— А вы попробуйте, Женя, если выдержки хватит. Мы слишком редко всматриваемся в ту сторону, где самые незаурядные открытия, возможно, подстерегают человечество.
— Например? — иронически нацелился Сорокин.
— В данном случае, кто тогда начинает всматриваться в вас из того же стекла вашими собственными глазами?
Даже смущала несоразмерная поводу серьезность ответа.
— Но, пардон-пардон, за каким хреном пани Юлии при богатейшем ассортименте здешних удовольствий пускаться в сомнительные занятия... вообще в пограничные дебри, где разве только лошадь не свихнется!
В порядке обычной пикировки Юлия сослалась на повышенную чувствительность названных тварей, которые вряд ли по одной лишь отсталости миросознанья дыбятся перед ночными оврагами и бьются в постромках в доказательство полной своей непригодности для подобных экспериментов.
— По вашему мнению, они противопоказаны мне одной или одинаково нежелательны и для избранных киноартистов тоже?
Но прежде чем ответить по существу, Сорокин поймал на себе ее скошенный, с блестящей остринкой взор без того почтительного привычного ему женского любопытства к своей высокоодаренной личности, что порою внезапно, как и минуту назад, вдохновляла его на экстренные плебейские порывы. Словно врасплох застигнутую, он не узнал вдруг преобразившуюся Юлию. Стеклянная пристальность ее зрачков молниеносно высветила в памяти давнюю, в детстве подслушанную сплетню о старшей, неблагополучной сестре незабвенного Джузеппе, проживавшей чуть ли не в самом фургоне со зверьми, великанше и безответной исполнительнице жутковатого номера куль с картошкой, где ее, зашитую в мешковине, роняли с высокоперегруженного воза, в разных направленьях переезжали колесом, а также, неизменно улыбавшуюся в холстинное окошечко, подвергали другим испытаниям на телесную выносливость. Возможно, именно эта, почему-то не сохранившаяся в анналах простонародных зрелищ и на широкой публике проверенная буффонада послужила праобразом жесткому, с гладиаторским презреньем к боли и состраданью, цирку Джузеппе Bambalsky. По счастью, у самого Сорокина все обстояло отменно по части наследственности, которая у его собеседницы, по его пониманию, определялась степенью усталости фамильного гена плюс к тому скопившейся психической накипью от чересчур эмоционального цикла нескольких предшествующих поколений, и потому благоразумней было увернуться от щекотливой темы. Кажется, Юлия правильно истолковала смену его настроений:
— Я вижу, у вас начинает складываться диагноз моей болезни. Так что же древние оракулы изрекают на мой счет?
— Лишь преамбулу пока!.. Но Сенека, к примеру, утверждал, что самые страшные недуги прячутся под маской цветущего здоровья. Тем соблазнительней предложенье пани Юлии поставить опыт с зеркалом на собственной персоне. На будущей неделе в моем ужасно сгустившемся графике намечается оконце денька на полтора, и тогда, со свежими нервами, после бритья, я, наверно, рискну испытать на себе дыханье бездны. Теперь скажите, уважаемая, в своем роде зеркальная труба тоже служит пани Юлии для каких-нибудь загадочных исследований?
— В сущности, для тех же целей, что и зеркало. Вам незачем откладывать проверку себя в дальний ящик.
— Прелестно... Какого рода услуги требуются от меня?
— Всего только пройтись вглубь и затем спокойно вернуться под воображаемые овации зрителей.
— Хотя наш брат артист и падок на аплодисменты, но чтобы заслужить их... Скажите, имеется там, на стенке, что ли, какая-либо рекордная отметка, которую придется перекрыть?
Подразумевалось, что для полного преодоленья дьявольской трубы не хватило бы и вечности, которую из-за назначенных наутро актерских проб в Мосфильме он к величайшему прискорбию никак не
