— О, высокоученый доктор, пожалуйста, пощадите нас.
— Вы увидите моё тело, если наберётесь терпения, сэр, — сказал Страдалец. — Пока ещё жители Одогаста смеются над моими пророчествами. Я обречён говорить правду, горькую и жестокую, а потому — абсурдную. Однако слава моя будет расти и достигнет ушей князя, который прикажет тебе устранить меня, как угрозу общественному порядку. И тогда ты всыплешь свою любимую отраву, сушёный яд аспида, в миску с гороховой похлёбкой, которую я получу от своего клиента. Я не сержусь на тебя за это, поскольку ты всего лишь выполнишь свой гражданский долг. К тому же избавишь меня от болей.
— Какие странные мысли, — нахмурился Багайоко. — не понимаю, зачем князю прибегать к моим услугам. Любой его копейщик проткнёт тебя, как бурдюк с водой.
— К тому времени, — ответил пророк, — мои оккультные силы вызовут такое сильное беспокойство, что наилучшим выходом покажутся крайние меры.
— Так, — сказал Багайоко, — это убедительно, хотя и звучит гротескно.
— В отличие от других пророков, — сказал Страдалец, — я вижу будущее не таким, каким мы хотим, чтобы оно было, а во всей его катастрофической тщетности. Вот почему я пришёл сюда, в ваш прекрасный город. Мои многочисленные и абсолютно достоверные пророчества исчезнут вместе с этим городом. Это избавит весь мир от любых неприятных конфликтов, вызванных столкновением предначертанного и свободной воли.
— Он — богослов, сказал поэт. — Прокажённый-теолог. Как жаль, что мои профессора из Тимбукту не могут сейчас с ним подискутировать!
— Так ты предрекаешь гибель этого города? — спросил Манименеш.
– Да. Могу рассказать поподробнее. Сейчас 406 год хиджры[3] Пророка и 1014 год от рождества Христова. Через сорок лет среди мусульман зародится фанатичный пуританский культ. Его приверженцы будут называть себя альморавидами. В это время Одогаст заключит союз с Ганской империей. А они, как известно, идолопоклонники. Ибн-Ясин, воин и святой альморавидов, осудит Одогаст как гнездилище неверных. Он напустит на город свою орду мародёров, распалённых сознанием собственной правоты и жадностью. Они перебьют мужчин, изнасилуют и уведут в рабство женщин. Одогаст будет разграблен, колодцы отравлены, а пашни высушит и унесёт ветер. Через сотню лет песчаные барханы похоронят под собой руины. Через пятьсот лет от Одогаста останется лишь десяток строк в книгах арабских учёных.
Хайяли пошевелил гитарой.
— Но ведь библиотеки Тимбукту полны книг об Одогасте, включая, с вашего позволения, нашу бессмертную поэтическую традицию.
— Я ещё ничего не сказал про Тимбукту, — подхватил пророк. — Его разграбят мавританские захватчики, ведомые светловолосым евнухом-испанцем. Они скормят книги козам.
Компания взорвалась недоверчивым хохотом. Не обращая на них никакого внимания, пророк продолжал:
— Разгром будет таким полным, таким основательным и всеобъемлющим, что в грядущих веках будут считать, что Западная Африка всегда была страной дикарей.
— Кто на свете посмеет изрыгнуть такую хулу?
— Это будут европейцы, которые поднимутся из своего нынешнего жалкого состояния и вооружатся могучими науками.
— Что будет потом? — спросил, улыбаясь, Багайоко.
— Я могу разглядеть грядущее, — сказал пророк, — но предпочитаю этого не делать. У меня от этого начинает болеть голова.
— Итак, ты предрекаешь, — сказал Манименеш, — что наша достославная метрополия с её высоко вознёсшимися минаретами и вооружённой милицией канет в небытие?
— Как ни печально, такова правда. Но ни вы сами, ни то, что вам дорого, не оставит на Земле никакого следа. Разве что несколько строк в сочинениях чужеземцев.
— И наш город падёт перед дикими племенами?
Страдалец ответил:
— Никто из присутствующих не станет свидетелем этой беды. Вы проживёте свои жизни год за годом, наслаждаясь роскошью и покоем. Но не потому, что вы заслужили такую милость, а по прихоти слепой судьбы. Со временем эта ночь позабудется. Вы забудете всё, что я вам наговорил, точно так же, как весь мир забудет про вас и ваш город. Когда Одогаст падёт, этот мальчик Сиди, этот сын рабыни, будет единственным живым свидетелем этого вечернего собрания. Но к тому времени и он забудет Одогаст, любить который у него нет ни малейших оснований. Он станет к тому времени старым богатым купцом в Шань-ани. Этот китайский город так фантастически богат, что мог бы купить десять таких Одогастов. Он будет разграблен и уничтожен гораздо позже.
— Это безумие какое-то, — сказал Ибн-Ватунан.
Багайоко наматывал на свой гибкий палец перемазанную глиной прядь.
— Твой привратник — здоровый парень, друг Манименеш. Что, если, скажем, приказать ему проломить башку этой злобной вороне и выкинуть эту падаль на корм шакалам?
— А вот за это, доктор, я расскажу, как умрёшь ты, — сказал Страдалец. — ты будешь убит ганским королевским гвардейцем, когда попытаешься отправить на тот свет коронного принца путём вдувания неуловимого яда в его задний проход через полую тростниковую трубку.
Багайоко вздрогнул.
— Ты, идиот, там нет никакого коронного принца.
— Он был зачат вчера.
Терпение Багайоко иссякло и он повернулся к хозяину.
— Давайте избавимся от этого умника.
Манименеш сурово кивнул.
— Страдалец, ты оскорбил моих гостей и мой город. Но тебе повезло — ты уйдёшь живым из моего дома.
Страдалец с мучительной медлительностью поднялся на свою единственную ногу.
— Твой мальчик говорил, что ты щедр.
— Что? Ни медяка не получишь за свою чушь.
— Дай мне один из трёх золотых дирхемов, что лежат у тебя в кошельке. Иначе я буду вынужден продолжать пророчествовать, причём в гораздо более интимном русле.
Манименеш обдумал это.
— Может, так и правда лучше.
Он бросил Сиди монетку.
— Отдай её этому сумасшедшему. И проводи его обратно в его конуру.
Они терпеливо наблюдали за тем, как предсказатель, скрипя костылями, уползал в темноту.
Манименеш резким движением откинул красные бархатные рукава и хлопнул в ладоши, требуя вина.
— Спой нам, Хайяли.
Поэт натянул на голову капюшон своего плаща.
— В моей голове звенит ужасная тишина, — сказал он. — Я вижу придорожные камни со стёртыми надписями. Я вижу радостные приюты удовольствий, превращённые в голые пустоши. В них селятся шакалы. Здесь резвятся привидения, а демоны гоняются друг за другом. Изящные залы, роскошные будуары, сиявшие когда-то подобно солнцу, охвачены запустением и похожи на разверстые звериные пасти.
Он взглянул на танцующих девушек, и его глаза наполнились слезами.
— В моём воображении я вижу этих дев, погребёнными в пыли или рассеянными по дальним странам. Раскиданными рукою изгнания, разорванных на куски пальцами чужбины.
Манименеш ласково улыбнулся ему.
— Мальчик мой, — сказал он, — если другие не услышат твоих песен, не обнимут этих женщин, не выпьют этого вина — это их утрата, а не наша. Так давай наслаждаться этими тремя вещами, а сожалеть — удел неродившихся.
