только отдать себя в руки какому-нибудь хорошему, дорогостоящему психоаналитику...
— Прекратите, мистер Оуэн, — холодно перебил его доктор. — Я принимаю как должное ваш отвратительный тон, ибо не в себе вы, без сомнения. Но ваше воображение поистине безгранично. Я не занимаюсь психоанализом и никогда этого не говорил. И вообще я не врач. Людям, с которыми я имею дело, помочь, к сожалению, уже ничем нельзя, и мой интерес к ним, так сказать, чисто академический. Но чтобы меня принимали за мошенника, выискивающего себе жертву...
— Ну тогда, — прервал его Майлс, — я извиняюсь. Правда, извиняюсь.
Не знаю, что на меня нашло. Может, из-за этого сборища — я их ненавижу, мне всегда от них плохо. Но, честное слово, я извиняюсь за то, что на вас набросился.
Доктор мрачно кивнул.
— Разумеется, — сказал он. — Разумеется. — Потом нервно провел пальцами по своему блестящему черепу. — Хотел, правда, еще кое-что вам сказать, но боюсь, что обидитесь.
Майлс засмеялся.
— По-моему, вы просто со мной расквитаетесь.
Доктор помедлил, а потом сделал жест в направлении библиотеки.
— Так вот, мистер Оуэн, я слышал многое из того, что там говорилось. Я не подслушивал, но дискуссия стала слишком горячей, верно? И с этой стороны двери все было слышно.
— Правда? — осторожно спросил Майлс.
— Эта дискуссия, мистер Оуэн, — ключ к вашему нынешнему состоянию.
Вы резко оборвали ее и сбежали. Назвали ситуацию “рутиной”, считаете невыносимой — скорей от нее прочь.
Майлс выдавил из себя улыбку.
— Что значит, “назвал рутиной”? Разве для этого есть другое слово?
— По-моему, да. Я бы назвал это ответственностью. О вашей жизни, мистер Оуэн, как театральной, так и личной, пишут во всех газетах; я бы написал, что большая часть ее есть так или иначе бегство от ответственности. Не кажется ли вам странным, мистер Оуэн, что независимо от того, как далеко и насколько быстро вы бежите, у вас все равно возникают те же проблемы?
Майлс сжал и разжал кулак.
— В конце концов, — ответил он, — это мое дело.
— Здесь вы ошибаетесь, мистер Оуэн. Ваше решение бросить играть затрагивает интересы не только тех, кто занят в спектакле, но и всех тех, кто имеет к нему хоть малейшее отношение. Вот вы оставляете одних женщин, заводите других, а ведь им это, между прочим, далеко не все равно. Представляете, что они могут выкинуть? Как себя повести?
Извините за нравоучения, мистер Оуэн, но нельзя кидать в воду камешки и не замечать, что от них идут круги. Вот почему, когда вы говорите “рутина”, то видите во всей ситуации только самого себя. А когда я говорю “ответственность”, то думаю обо всех.
— И каков же рецепт, доктор? — спросил Майлс. — Продолжать гореть в этом маленьком частном аду, потому что, если попробовать из него выбраться, можно кому-нибудь наступить на ногу?
— Выбраться? — удивленно спросил доктор. — Вы действительно полагаете, что вам удастся выбраться?
— Плохо же вы меня изучили, доктор. Понаблюдайте еще — увидите.
— А я и наблюдаю, мистер Оуэн, и вижу. С чисто академическим, как я сказал, интересом. Мне одновременно интересно и удивительно наблюдать, как человек пытается бежать из своего “маленького частного ада”, и видеть, что он носит этот ад в самом себе.
Майлс попытался сделать протестующий жест, но не смог.
— Другими словами, — съязвил он, — долой традиционные средства, есть кое-что и посильнее.
Доктор пожал плечами.
— Вы же все равно не верите.
— Нет, — подтвердил Майлс, — не верю.
— Должен признаться, я был убежден в этом. — Доктор улыбнулся и вдруг снова стал похож на пухлого непослушного мальчугана. — Потому-то мне с вами так легко и интересно.
— Интерес, конечно, чисто академический.
— Разумеется. Майлс рассмеялся.
— А вы мне нравитесь, доктор. С вами я бы с удовольствием пообщался еще.
— Пообщаемся, мистер Оуэн, не сомневайтесь. Но сейчас, мне кажется, вы кому-то срочно понадобились. Там, у двери.
Майлс посмотрел туда, куда указывал доктор, и сердце у него ушло в пятки.
'Господи, только бы никто другой не заметил”, — подумал он, бросившись в коридор и загородив дорогу пытавшейся войти женщине.
Затем он оттеснил ее к входной двери и, схватив за плечи, резко потряс и сердито прошептал:
— С ума сошла! Думать надо, прежде чем являться!
Она высвободилась из его объятий и кончиками пальцев аккуратно поправила воротник пальто. Пальто, которое стоило Майлсу месячного жалованья.
— Не слишком же ты любезен, Майлс. Или всех гостей так встречаешь?
Даже в темноте коридора она выглядела ослепительно. Бледное лицо, надутые губы, высокие скулы, раскосые глаза, сверкающие грозным огнем.
Он пошел на попятную.
— Ну ладно, прости, прости. Но, боже мой, Лили, ведь в той комнате сейчас две дюжины самых великих бродвейских богов. Хочешь, чтоб о нас все знали, так можно просто перестать давать Уинчелу на чай — и все тут.
Она почувствовала, что овладела положением.
— Дорогой, я не хотела. Я вовсе не хотела устраивать сцены, просто ужасно. И нам это совсем ни к чему, правда?
— Ты прекрасно знаешь, что ни к чему, Лили, надо же думать. Есть ведь такое понятие, как “благоразумие”.
— Но есть, дорогой, и такое понятие, как “водить за нос”. И, по-моему, последние два месяца ты только этим и занимаешься.
Майлс рассердился.
— Я же тебе сказал, что в подходящее время и подходящим образом разделаюсь со всем. Сегодня я объявил старику Эйблу, что ухожу.
Собирался поговорить и с Ханной, но пришел народ. Завтра, когда мы будем наедине...
— Но до завтра, дорогой, многое может измениться. Слишком многое.
— Что это значит?
Она нащупала сумочку, достала оттуда конверт и с триумфальным видом помахала им у него перед носом.
— А вот что. Двухместная каюта на пароходе — завтра он и отплывает.
Видишь, дорогой, у тебя совсем не так много времени, как ты думал.
— Завтра? Но мне сказали, что билеты распроданы на месяц вперед!
— Но бывает и возврат. Два часа назад кто-то отказался, я их взяла — и сразу сюда. И если бы не этот ужасный туман — ничего не видно, доехала бы быстрее. Моя машина у подъезда, Майлс. Упакуй сейчас только самое необходимое, остальное — на пароходе. Я иду вниз и жду тебя, Майлс, потому что с тобой или без тебя, но завтра я отплываю. Ты ведь не будешь на меня сердиться, правда, дорогой? Молодость-то уходит.
Мысли наскакивали друг на друга — он попытался их собрать. Значит, едва избежал паутины Ханны — и вот теперь, кажется, попался в другую.
Бежишь, как сказал доктор. Всегда бежишь и никуда не прибегаешь. И руки устали, и ноги — все тело. Добегался.
— Ну, — продолжала Лили, — решайся, дорогой. Он провел ладонью по лбу.
