несчастен? Да он должен быть дико счастлив!
— Это двадцать-то лет без людей, без общения?
— А на какой, спрашивается, это общение? — неожиданно проснулся Маныч. — Мы общаемся не потому, что нам так уж хочется, а потому что страшно. Просто боимся. Одиночества боимся. А что одиночество? Правильно Толя говорит. По сути, ценнейшее и удивительное чувство освобождения. Где тебе в жизни до этих мгновений, которые даны, чтоб понять себя? Хрена с два. Достанут. Не сегодня — так завтра.
— А цивилизация? — вскрикнул Лелик. — Еще б чуток и твой кукурузо Пятницу бы натянул и скушал. А дай ему газетку, телевидение, Фридрихштатпалас на Пасху...
— На залупу твою цивилизацию натянуть! — отмахнулся Маныч. — На кой черт эта цивилизация, если она позволяет тебя дергать за веревочку привязанностей. В былые времена, скажем учтиво, почта шла месяцами, потом неделями, затем днями, сейчас телефон, скоро еще что-нибудь придумают, — всё только для того, чтобы тебя достать в любой момент, даже если ты присел на унитаз! Что, ты от этого достовалова станешь счастливее?
— Мы — рабы прогресса, — примирительно произнес Рисовальник. — Вот и получается, что родился ты свободный, но свободы тебе не видать. А чтоб ее получить, надо приложить такие усилия, чтоб не попасть под влияние жизни, что мама моя!
— Да как видать, если на завод арканом привяжут!
— На остров! К Робинзону. Только там что-то сохранится. Как у старообрядцев. А в миру Культура со временем умрет, — махнул Рисовальник рукой. — Будет попросту не нужна. Цивилизация ее раздавит. И это — нормально.
— Почему?
— Консервы вкуснее. Выше прогресс — и эрзац становится более глобально утонченным. В своём маразме. А Культура — останется для изгоев. Или смешных уродцев. Для непонятных, неприятных, «слишком умных». В понятии большинства. Короче, для моральных уродов.
— Все-таки, выходит, лучше ничего не делать?
— Если можешь делать, а ничего не делаешь — вот тогда-то...
— Лихо закручен сюжет. Направо пойдешь — по башке дадут, налево — голову проломят.
— Нормальные люди о бабах, когда выпьют, а мы всё у Бога одеяло перетягиваем.
— Вот и приговор.
12
На облюбованном месте, рядом с родничком, подставляли солнцу бока наши старые знакомые — Бацилла и Седой. Седой лежал, прикрыв лицо полотенцем, Бацилла что-то лениво перелистывала.
— Чего зренье портишь! При таком диком солнце, на сетчатку знаешь какой мощнейший удар?
— Интересно, — процедила Бацилла.
— А что читать? — сказал Седой из-под полотенца. — Если книга хорошая, то о том, как плохо и трудно живется. Прочитаешь — и тебе тоска. Унылость жизни жмет. А плохая, она обычно никакая, а если даже и веселая, то пустая. А зачем пустотой голову занимать? Да и вообще, для чего читать? Лучше уж в кино сходить, там хоть в цвете. И пользы от чтения? Никакой. Зрение портит, — он стал загибать пальцы. — Время бесцельно тратишь. Да и умней не становишься. Уму только жизнь учит, а не книжки. С книжкиным умом далеко не проживешь. Надо чтобы самому хорошо было. Без книжек. Ну что? Что эти книжки дают? Зачем? Прок какой?
— Развлечение.
— То-то и оно, что развлечение. Даже и не развлечение, а мираж. По мне, чем такое развлечение, так лучше лежать да на море смотреть, ни о чем ни думать.
— Хорошо, кто понимает, — сквозь зубы отозвалась Бацилла.
— Любим мы полежать, — сказал Минька, вытягиваясь на покрывале. — Это уж наше. Не отнимешь.
— Да нет, я что? не читал? – почему-то оскорбился Седой. — В море времечка будь здоров.
— Правильно, — сказал Маныч. – На все сто. И не то что пустота, а вреднятина. Опасно даже. Лучше не становишься. Хуже да, тонкокожей. Слабей только становишься. Зубки начинают шататься. Я вот тоже начитался по молодости, так было время подумать — подумал: и что ж я так мозги засрал, а? Как же, сука, думаю, верил-то я во всё это? Один раз траванулся – и до сих пор выблевываю униженных да оскорбленных. Ничему хорошему литература не учит, особенно, так называемая, большая.
— Ой, не получиться книжкиным умом жить, нет-нет, — повторил Седой. — Мир к себе приспосабливать надо. Я прочел в свое время что надо, теперь мне и не к чему.
— Чего ж ты такого начитался?
— Знаешь, приходишь в инпорт, там тебе прохода не дадут, повидлом пристанут. Баптисты всякие, иеговисты-адвентисты. Пихают в руки — только возьми. Вот такие пачки книг в руках. У нас в кубрике на столе лежмя валялись. Так... Одно и тоже. Опиум для народа. Интересно — почитал, посмотрел, бросил, — неинтересно. Но однажды попалась книженция: «Семь дней творенья». Название вроде б... Церковное. А книжка-то про другое... Заинтересовало, скажу, меня. А мы тогда целлюлозу в каботажку таскали. Часто в этот порт заходили. Я подразведал, что-почём, нашел книжный магазинчик. «Миша», помню, назывался. У них всё такое: Миша да Наташа.
— И что там? Антисоветчина?
— Да уж нашел разного. Денег не пожалел.
Бацилла потянулась, закрыла книгу, и пошла к морю, с непривычки осторожно ступая по гальке.
— Ой!
— Ты чего? Это же медуза.
— Испугалась.
— Так нельзя — выкидыш будет.
— Или хуже того: закидыш.
— Слушай, а сколько там проститутка стоит? – перешел на более интересную тему Лёлик, когда Бацилла отплыла от берега.
— Примерно... Джинсы, в общем.
— Это много?
— Для нас — да. Дают-то копейки. Я ж не чиф, не замполит, это у них как по рангу положено. Да представительские. А нам-то...
— И как это дело? Со шлюхами?
— Так же как везде. У нас механик с рейса жене шубу обещанную не привез. Она в дамки прёт: где!! «А в Уганде четыре месяца стояли, — он на нее, — я что, железный? На пуп ложил. Что я тут для вас, только дай-дай-дай! Все только «дай», никто «на». Блядь — она тоже друг человека». А она ему: «Это у вас блядь — друг человека, а у нас жена — друг человека».
— Кордебалет.
— Как много девушек хороших, но тянет все-таки к плохим.
— Да и баб, если уж на то, тоже больше на всякое дерьмо тянет.
— Да… За четыре-то месяца сперма ушами пойдет.
— Обходились, — многозначительно сказал Седой.
— Дуня Кулакова?
— Зачем? Запад нам поможет. Резиновую зину купили в магазине.
— Ну и как? — привстал с покрывала Лёлик.
— Что, Леля, попробовать хочешь?
— Да никак, — ответил Седой, сотрясая мизинцем ухо. — Она ж для задохликов сделана. После второго раза — по швам.
— Так ты ж говорил — денег нет. А книги? Зина ваша?
— Провезти, конечно, хрен ты чего провезешь. Паша Луспекаев бдит. На таможне просветят, стукачок стуканет. Но — жизнь-то не остановишь.
