— Ладно, Митя, ты веселись, а у меня что-то голов разболелась. Пойду домой.
Она была непривычно серьезна и грустна.
Внезапно я увидел окно. То самое, с крестообразной рамой. Оно парило над белесым туманом в дальних деревьях. Я невольно пошел туда. Желтоватый свет цедился на пласт тумана расплывчатым коридором. Призрачная ночь сделала неверными все очертания. Сонно крикнула птица. На бледном небе проступала слабая россыпь звезд, и мутный ущербный круг луны цепенел и дымчатом ореоле.
Нога провалилась по щиколотку, передо мной простиралось топкое место. Отделенное от плоти постройки, окно загадочно висело в тумане. Я двинулся вдоль топи, стараясь найти сухой переход. Довольно скоро я наткнулся на смутно белеющую дорожку, она уводила и туман. Внезапно почва под моими ногами дрогнула. Так бывает, когда утоптанная земля отзывается на встречный шаг. В тумане обозначилась странная фигура. Колеблясь, она приближалась ко мне. Это был человек с собакой. Еще через мгновение я понял, что навстречу идет Маша с Бернаром. Они двигались молча, бесшумно, как ночные видения.
— А, Митя, — произнесла Маша. — Я уже испугалась.
— Здравствуйте, — почему-то пробормотал я.
— Послушай, Митя, что за комедия? Какая-то дуэль.
— Это не я… — Мне было неловко.
— Нехорошо следить за взрослыми. Вспомни чеховского мальчика. Его отодрали за уши.
Я покраснел.
— Я не следил. Мне просто Роман сказал. Это была шутка.
— Хороша шутка. Надо мной все училище шутит. Почему-то считается, что я влюблена в Александра Николаевича.
— А разве нет?
— Конечно, нет. Он просто очень хороший педагог.
Мы медленно пошли по дорожке. Туман сгущался.
— Он много мне дал. Александр Николаевич талантливый человек. Ты заметил, как он прекрасно играет на альте? На фортепиано еще лучше.
— Вы все хорошо играли.
— Особенно я. Даже доиграть не могла. Просто стыдно. В кои-то веки попала в квартет с такими музыкантами. Сам Юзефович! Срам. До сих пор не могу прийти в себя.
— Все говорят, что ты надежда… — Я назвал ее ты. И оттого, что это случилось просто, оттого, что она не обратила внимания на переход, мне стало легко свободно.
— Какая надежда! Я лентяйка. Вот провалюсь консерваторию…
— Нет, ты поступишь.
— Хорошо бы… Смотри, Митя, иван-да-марья! Давай нарвем.
Мы ломали прохладные влажные стебли, здесь простирались целые заросли. Бернар деловито расхаживал вокруг, вороша носом травы. Он был необыкновенно сдержан, даже слегка важен. Прогулку с Машей он почитал за великую честь и обнаруживал рыцарские достоинства.
— Я как-то большего от этой ночи ждала. О превращениях говорили. Но никто ни в кого не превратился.
— Почему? — возразил я. — Павел Петрович превратился в козла, а Роман в дуэлянта.
Она засмеялась.
— Бедный Паша. Он осмелился оказывать знак внимания Юле. А в кого бы хотел превратиться ты?
Я подумал.
— Не знаю. Я и так уже превратился. Не хочется возвращаться к действительности.
— Что ты имеешь в виду?
Я остановился, принял позу и возвестил торжественно:
— Я Моцарт! Она засмеялась.
— Да? В таком случае я Констанция.
— Я Вольфганг Амадей Моцарт!
— А я Констанция Вебер. Бернар будет барон ван Свитен, венский аристократ, — заключил я поспешно. Мы расхохотались.
— Станци, дорогая, — сказал я, — давай еще погуляем, такая прекрасная ночь.
— Согласна, Вольфганг, — ответила она.
— И вы, барон, с нами.
Бернар вильнул хвостом.
— Станци, у меня в голове звучит чудесная музыка. Я хочу посвятить ее тебе.
— Посвяти мне «Маленькую ночную серенаду», — сказала она, — я очень ее люблю.
— И сороковую симфонию, и ре-минорный концерт для фортепиано с оркестром! Я посвящу тебе много музыки!
— Спасибо, дорогой.
— Ты знаешь, Станци, последнее время у меня побаливает желудок. С того дня, как я обедал у Сальери. Уж не отравил ли меня этот итальянский выскочка?
Она всплеснула руками и рассмеялась.
— И за что только его полюбил Глюк?
— Глюк старый обжора, — сказала она.
— Давай посидим, — предложил я.
— Давай, — согласилась она.
Я постелил на землю свой бархатный, расшитый серебром камзол, поправил парик.
— Тебе так идет платье с кринолином. И это страусовое перо в шляпке.
Она стала задумчивой.
— Что ты сидишь на траве, иди сюда, места хватит. Я придвинулся.
— Холодно?
— Н-нет, — сказал я.
Она обняла меня за плечо. Голова моя склонилась непроизвольно и оказалась у нее на коленях. Я перевернулся на спину и стал смотреть в небо. Сердце взволнованно билось. Под затылком ее теплое, упругое бедро. Тело охватила дрожь. Я стиснул зубы.
— Что ты? — прошептала она и положила ладонь на щеку. — Мой маленький Моцарт. Ты скоро вырастешь, все будет хорошо…
В ее руке удивительным образом соседствовали прохлада и глубокое внутреннее тепло. В небе над нами вспыхнула и пронеслась по дуге звезда. Небесный сад зрел для августовских звездопадов.
— Все будет хорошо, — повторила она.
Уголком губ я сумел коснуться ее ладони. И замер, впитывая ощущение кожи, неповторимый аромат, исходивший от нее.
— Кстати, Митя, — сказала она, — что это за история с книгой? Александр Николаевич уверяет, что ты передал ему от меня книгу про Моцарта и Сальери.
— Да нет, — пробормотал я, не в силах избавиться от истомы.
— Что «нет»?
— Он обознался…
— С его феноменальной памятью? Но кто передал книгу? Какая-то таинственная история.
— Станци, в мире так много таинственного…
— И ты, Митя, загадочный мальчик. Юля мне рассказала про твое бегство из дома. Но как же так можно? Тетя, наверное, с ума сходит. Тебя ищут.
— Ничего, ничего… — пробормотал я.
— Все-таки стоит подумать и о взрослых. Мы все эгоисты.
Но неужели бывает такое блаженство? Чувство покоя, давно забытое чувство охватило меня. Она подняла руки, щелкнула заколкой, поправила волосы. Гибко изогнулся стан, напряглось бедро под моей головой. Короткий воротничок платья обнажал шею, голова чуть склонилась, подставляя затылок рукам.
