взрывчатое вещество и идею, а конструкция всецело изобретена Семеном Степанычем.
Старик Успенский был обрадован и растроган до слез, — он понял, что сын приготовил ему сюрприз.
— Как же стрелять из этого чудовища? — шутил он, чтобы скрыть волнение.
Ружья были действительно довольно неуклюжи и тяжелы.
— Идемте делать испытания, — предложил Семен Степаныч, и мы все вышли из дома.
Мы установили цель шагов на пятьсот от дома, воткнув в снег доску. Старик Успенский взял ружье.
— Стреляйте, как из обыкновенного ружья, — сказал ему Семен Степаныч.
Успенский прицелился и нажал собачку. Грянул выстрел. Доска оказалась пробитой насквозь. Мы устроили овацию изобретателям.
— А вы еще стреляйте! — воскликнул Семен Степаныч.
— Да ведь нужно зарядить, — возразил я.
— Не нужно, стреляйте так же, как и первый раз!
Опять грянул выстрел. Мы были удивлены и потребовали объяснений. Оказалось, что ружья стреляют взрывами газа; что ружейный замок состоит из камеры, наполняемой газом из цилиндра через трубку, а в круге заключен барабан с пулями; что газ взрывается электрическим током от варины при нажиме собачки.
— Сколько же зарядов в барабане? — спросил я.
— Двадцать пуль, — ответил Георгий, — а в цилиндре газа на пятьдесят выстрелов.
Из дальнейших объяснений мы узнали, что газ этот — смесь двух газов в такой пропорции: один объем метана и два объема кислорода. Газ и пули подаются автоматически после каждого выстрела.
Мой отец все это слушал с нескрываемым восторгом и, обняв Георгия, воскликнул:
— Да здравствует наша молодежь!
Мы взволнованно окружили отца и с криками «ура Грибову!» подняли на руки.
— Ура, великие старики! — крикнул Георгий, и мы вслед за отцом при криках «ура» подняли на руки Семена Степаныча, потом Успенского.
Теперь все знают, что этот день послужил основой для праздника Великое Наследство, но я расскажу еще, откуда и как Георгий добыл горючий газ. Он для каких-то целей нагревал кусок каменного угля в струе водяного пара. Когда температура нагрева дошла до 100°, он заметил выделение газа метана. Он стал работать над этим газом, нашел способ выделять его из угля при разреженном воздухе, а потом установил все его свойства.
Когда он сообщил о взрывной силе газа Семену Степанычу, тот сразу увлекся блеснувшей ему идеей — устроить газовое ружье, а через три месяца ружья были готовы. Правда, они были не такие легкие и удобные, как современные, но и тогда они обслуживали нас превосходно.
При их помощи мы в тот же день убили выслеженного медведя, а до наступления полярной ночи к этой добыче присоединили еще двух…
XV
На этом я кончаю свои воспоминания и перехожу к настоящему времени.
Насколько легко и радостно мне было вспоминать о далеком прошлом, настолько тяжело мне записывать всегда непослушными и невыражающими всего словами события недавних лет.
Но и все печальное, неизбежное в круговращении жизни, я хочу, как умею, рассказать моим детям. Вырастут они и так же пройдут свой путь, как наши старшие поколения, и как мы навсегда простились у граней жизни с нашими близкими, так и они в определенный срок простятся с нами.
Вот и я переступил за пятый десяток, серебро вкралось в мои волосы, а мелкие морщинки исчертили лицо моей Люси. Время коснулось нас, как оно касается и всех.
Мне грустно сейчас. Перед глазами встает лицо умершей мамы. Это так свежо в моем сердце, хотя два года прошло со дня ее смерти…
Но что чувствует мой отец?..
Я видел его сегодня одного в вишневой беседке. Он не заметил меня. В руке его дрожала старая маленькая карточка мамы, а на длинную седую бороду сбегали слезы. Как постарел он и как одинок! Все кругом него новое и незнакомое. Один за другим сошли в могилу его современники, а через год после мамы умер последний его друг и товарищ — Семен Степаныч.
Он один теперь, как огромный памятник эпохи гигантов мысли и труда, живет на Тасмире. Многое еще связывает его с нами, уже стариками, но почти нет никакой душевной близости с новыми поколениями. Он так же тверд и крепок, его мысль так же светла, но, я знаю, — темно в его сердце.
Помню, когда умерла мама, он после похорон говорил со мной. Я подошел к нему… Я, такой пигмей перед этим великаном, не знал, что сказать ему, я не смел утешать его. Но он все понял. Он молча обнял меня и, собрав всю свою железную волю, проговорил с улыбкой:
— Спасибо, Игорь. Я похоронил сегодня только половину жизни, а первую половину я похоронил еще при ее жизни. Но все же я сделаю, что хотел.
Я знал, о чем говорит отец. Последние годы со смерти своего товарища он больше замыкался в себе. Я знал от мамы, что с каждыми новыми похоронами он говорил ей одно и то же:
— Умирает крылатая фаланга…
Он видел ясно, что борьба, для которой он и мама отдали жизнь, не может продолжаться. Он хоронил свою идею, он выходил из строя бойцов против самодержавия в далекой России. Да, половина жизни его умерла, а другая половина вся жила в маме, и вот это исчезло…
Но как трудно было то, чего он хотел! Мы все, даже самые юные поколения, были против его последней воли. Вот уже два года мы ведем с ним молчаливую борьбу. Мы не хотим, мы не можем допустить, чтобы он покинул Тасмир.
Я, самый близкий к нему, и то не могу понять его железного упрямства пойти к людям, которые так чужды и неприятны нам. Мне кажется, что это особая психология, созданная его временем, требовавшим жертвы и подвига. Это какая-то ужасная рана, нанесенная в сердце лучшим людям старшего поколения, и эта рана у отца не зарастает.
Сегодня я опять не мог ничего сказать, когда он, выслушав все возражения наших тасмирцев против его ухода, ответил:
— Игорь, — вы любите меня все, и все вы мне бесконечно дороги. Я знаю, что вы можете жить счастливо и без меня. Я действительно создал тот идеальный фаланстер, которым когда-то восхищался старик Барни… Но что там, Игорь? А если я и все мы ошибаемся? Если там другая жизнь итам создано и завоевано все, о чем мы мечтали? Я хочу проверить все это, Игорь.
Я об этом говорил в нашем совете, и никто, так же, как и я, не мог доказать, что отец заблуждается. С болью мы решили уступить его желанию, но в то же время возможно дольше задержать среди нас.
Нам всем казалось немыслимым представить Тасмир без него. Казалось, что-то разрушится тогда в нашей жизни, распадется смысл нашего бытия…
XVI
Но вот наступил последний, самый тяжелый день в моей жизни. Если бы не Люси и дети, я бы последовал за отцом, но у меня нет той силы, какая двигает его волей.
Все, что я смогу сделать, это переписать написанное здесь, и отдать ему, как память о прошлом, как память о Тасмире. Это дань гению и знак моей глубокой любви к нему…
Завтра мы летим, и я буду пилотом на «Тасмире № 1», как когда-то в счастливые дни моей юности был пилотом «Борьбы», летая с отцом на Тасмир.
