— Этот дом — свет их очей, мсье! Их сердце, их душа! Ради «Ла Дигьер» они бы и себя продали, но кто же их купит — при нынешних-то свободных нравах! Прошли те времена, когда мужчины тратили на женщин целые состояния!
В словах Мадлен было столько страсти, что я ни на мгновение не усомнился: она бы и сама продалась не раздумывая.
— А вы ради них стали бы торговать собой?
Вопрос вырвался сам собой, но я не успел пожалеть о своей нескромности.
— Ну разумеется! Они — моя единственная семья, мои сестры и дочки, я живу с ними с самого детства!
На глазах у Мадлен были слезы.
— Но чем я могу помочь? Готовлю, чищу, мою, шью, глажу… Им неловко, что они так мало мне платят, а я готова работать бесплатно! Господи, если бы у меня были деньги! К несчастью, единственное, чему меня научили, это честна зарабатывать на хлеб насущный… Когда-то у ла Дигьеров были средства, но эти времена прошли. Шарлотта мечтает о собственном деле, но для этого необходим стартовый капитал, а она пока не отложила ни гроша. Чтобы зарабатывать деньги, нужно их иметь, фортуна улыбается богатым и насмехается над наглецами без гроша.
Эта женщина меня удивляла. Я вдруг понял, что меня обманула ее внешность старой служанки — впрочем, не такой уж и старой, чуть больше шестидесяти, моя ровесница, а я не желаю, чтобы меня держали за старика. Просто ее седой пучок и туго завязанный фартук ассоциировались со старомодным образом преданной служанки, пекущейся о своих хозяевах и не видящей дальше собственного носа. Добрая простая нянька, от которой не ждешь рассуждений о либерализации нравов.
— Но можно ведь начать с малого?
— Только не в информатике. Знаете, сколько стоят компьютеры и программное обеспечение? Она все подсчитала, но банки отказывают в заеме, если у тебя ничего нет.
— Дом заложен?
— Нет. На это они не пойдут никогда — из страха, что не сумеют выплатить долг.
— Дому требуется серьезный ремонт.
— Ему больше двухсот лет.
— Что вам известно о его истории?
— Все, мсье, все.
Уговаривать ее мне не пришлось. Я постараюсь связно и последовательно изложить все, что за час успела мне поведать Мадлен.
Дом действительно был построен в XVIII веке, в конце шестидесятых годов. К великому моему сожалению, никто не удосужился сохранить для истории имя архитектора. Дом был построен для Октава Трамбле, потомственного негоцианта. У него было двое сыновей, старшего тоже звали Октав, младшего — Антуан. Октав-младший с семьей жили в «Ла Дигьер», Антуан построил для себя дом в О-Пре. Чтобы различать семьи, их стали называть Трамбле де ла Дигьерами и Трамбле дю О-Пре[2]. В XIX веке семья, жившая в «Ла Дигьер», отказалась от родового имени Трамбле. В 1770–1780-х годах у их родственников появилось искушение сделать предлог в своей фамилии частицей, но случилась Революция, и они остались Трамбле. Сегодня обе ветви по-прежнему считают себя членами одного рода, хотя они всего лишь десятиюродные, а то и двенадцатиюродные кузены.
Так повелось, что сыновей из поколения в поколение в роду называли Октавами и Антуанами. Если рождался третий мальчик, его называли Альбертом в честь Альбертины, супруги первого Октава, Октава- строителя, который и сам был назван в честь своего отца! Октав II остался в «Ла Дигьер», а его брат уехал в Америку, нажил там состояние и после Великой французской революции вернулся с женой и детьми. Старшего его сына звали конечно же Октав. Думаю, если бы я тогда не записывал за Мадлен, то перепутал бы все на свете! Антуан вложил деньги в угледобычу, и братья благополучно существовали, производя на свет Октавов, Антуанов и Альбертин. Если вторым ребенком в семье становился не сын, а дочь, ее называли Антуанеттой.
Обе ветви благополучно пережили XIX век: старшая — в «Ла Дигьер», младшая — в Брюсселе, Шарлеруа и Париже. Катастрофа произошла в 1917-м: «тогдашний» Антуан поучаствовал в «русском займе». Окончательно он не разорился, но образ жизни пришлось существенно изменить. Потом случился крах 1929 года. Антуан сумел избежать бесчестия: он все продал, и они с женой отправились жить к его брату Октаву в «Ла Дигьер».
Братья не жалели сил, чтобы обеспечить своим семьям достойную жизнь, оба нашли работу, но упадок было уже не остановить. За парком следить перестали, разбили огород — вкуснейшие овощи, которое я ел на жаркое в обед, сорвали прямо с грядки, лужайку превратили в пастбище и пустили туда овец. У Антуана родился сын, у Октава в 1947-м — дочь Альбертина, мать Шарлотты и Сары.
— Она вышла замуж за своего кузена, такого дальнего, что можно было не опасаться последствий. Ей не пришлось менять имя: она была ла Дигьер и осталась ла Дигьер. Сыновей Альбертина не родила, так что имя может исчезнуть, конечно, если малышки не последуют примеру своих матерей.
— Последуют примеру?
— Ни та, ни другая замуж не выходили. Шарлотта была помолвлена с молодым Трамбле, который за три дня до свадьбы погиб в авиакатастрофе. А вот Сара так и не захотела сказать, от кого она родила Адель. В наши дни это никого не волнует.
— Адель — это та, что захватила большую гостиную?
— Да.
Внезапно меня осенило.
— Пишущая машинка принадлежит ей?
— Единственная вещь, которую она терпит на своей территории. Знаете, Адель никогда не видела эту комнату обставленной: к моменту ее рождения все уже было продано.
На этом месте наш первый долгий разговор с Мадлен прервался: во дворе раздались голоса — возвратились Адель и Клеманс. Легко себе представить, с каким интересом я их рассматривал: две прелестные юные особы четырнадцати и шестнадцати лет, живые и изящные, они поздоровались со мной так, словно мое присутствие здесь было чем-то само собою разумеющимся, расцеловались с Мадлен, налили себе чаю и принялись рассказывать о случившихся за день событиях. Я был поражен их сходством: светловолосые стройные кузины выглядели сестрами. Адель болтала, не закрывая рта, более сдержанная Клеманс с удовольствием наблюдала, как она смеется и резвится.
Я решил, что мне пора откланяться.
У меня в комнате, — правильнее будет сказать, в комнате мадам Альбертины, — спал на подушке белый кот. Мне хотелось прилечь, но я не из тех, кто станет тревожить кошачий сон. Я потянул к себе стул, но увидел, что на нем расположился другой кот, черный. Несколько секунд мы с удивлением смотрели друг другу в глаза, потом он сладко зевнул, потянулся и спрыгнул на пол, великодушно уступив мне место.
Сидя за столом в спальне Альбертины, я сделал первые записи. Я завзятый писака — термин вышел из употребления, но мой старый Ларусс 1906 года дает ему следующее определение: «тот, кто много пишет, кто любит писать», — я люблю играть с синтаксисом и грамматикой, мне нравится движение пера по бумаге, я получаю чувственное удовольствие, вычерчивая ровные, округлые, перетекающие одна в другую буквы. Компьютером я пользуюсь лишь по необходимости и всегда спрашиваю своих корреспондентов, получили они мое письмо или нет. Нередко мой вопрос ставит их в тупик: «Ваше письмо? Я получил мейл». А ведь письмо остается письмом, даже если оно послано по электронной почте. По-английски mail означает «почта», «корреспонденция», а не «письмо» — для этого есть слово letter. Замусоренность языка некорректными англицизмами меня раздражает. Когда я остаюсь один на один с листом бумаги, никто не мешает мне наслаждаться красотой языка, не хмурит брови при виде глаголов в имперфекте сослагательного наклонения.
Я пытался воспроизвести речь Мадлен, замечательной незасоренностью новомодными словечками и выражениями. Выговор выдавал в ней уроженку здешних мест: голос ее звучал певуче, будто лаская слова. Я целиком погрузился в свое занятие и был немало удивлен, когда в мою дверь постучали и выяснилось, что уже восемь.
Шарлотта была единственной из обитательниц дома, с кем я не успел познакомиться. Она только что
