старуха.
Старуха переступила порог, протянула свечу.
Пока Артур суетливо зажигал её, пока доставал замеченный ранее на буфете старинный подсвечник, старуха все так же недвижно стояла со своей тарелкой.
Он поставил подсвечник с горящей свечой на маленький столик у телефона, повторил:
— Come in.
Старуха молча поклонилась, подала тарелку.
Это была очень старая, полная женщина, одетая во все чёрное. Тяжело дышала. «Гипертония, — определил Артур. — Ишемическая болезнь. И, вероятно, эмфизема лёгких».
— Thank you, — сказал он, принимая тарелку и относя её на стол. — Sit down, please.[15]
Но старуха повернулась к двери. Артур ухватил её за мокрую вязаную кофту, с трудом повернул к себе. Стало ясно, что она не понимает ни одного английского слова. Он ткнул себя в грудь, громко сказал:
— Артур. Артурос! Понимаешь? Я — Артур!
Старуха улыбнулась. Улыбнулись её глаза.
Он вопрошающе показал на неё:
— А вы? Вы кто? What's your name?![16]
— Мария, — она поклонилась ещё раз и вышла.
Свеча потрескивала, но не коптила.
…Под обрызганной дождём фольгой оказались окутанные сахарной пудрой короткие пирожки, начинённые молотыми орехами. Пирожки были ещё тёплые.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Дом окончательно выстудился. Хотя через день после появления Марии, свет все?таки вспыхнул, итальянского обогревателя хватало теперь только на то, чтобы время от времени согревать в струях его тёплого ветерка подмерзающие пальцы правой руки.
Артур сидел за рабочим столом в шарфе, застёгнутой на все кнопки куртке, под которой был надет свитер. И всё равно мёрз. До того, что авторучка выпадала из рук.
Работа стопорилась. Казалось, и мысли промёрзли, не движутся.
Ливень перешёл в бесконечный холодный дождь. Порой в его струях мелькали снежинки. Поняв, что работе пришёл конец, Артур однажды сразу после утреннего чая отправился со своей закидушкой на рыбачий пирс. Он уже четыре дня не обедал.
Зачаленные мотоботы покачивались с двух сторон пирса. Дождь барабанил по их палубам, ходовым рубкам. Ни рыбаков, ни стариканов, чинящих сети, не было видно.
Он наживил закидушку. Одиноко стоял на конце пирса, смотрел на чуть видные сквозь пелену дождя острова. Там, за ними, гораздо южнее, находился Патмос — остров, где апостолу Иоанну было явлено откровение, где он писал свой Апокалипсис. «И он мёрз зимою, — думал Артур. — А ведь у него не было ни света, ни итальянского обогревателя… Наверняка не было такого дома, с телевизором, телефоном. Чего это я раскис? Все прекрасно. Здесь, у моря, даже теплее, чем в комнатах. Гораздо теплее».
Только он стал выбирать леску, чтобы проверить, сохранилась ли наживка, как почувствовал, что зацепился. Артур подёргал направо, налево. Зацеп был мёртвый. Он подумал о том, что придётся доставать из кармана нож, перерезать толстую леску, плестись без рыбы домой, подвязывать новые поводки, крючки и грузило.
С досадой сильно дёрнул ещё раз. И ещё. Снасть подалась. Понемногу, сантиметр за сантиметром, выбирал туго натянутую леску, ожидая, что в конце её окажется какая?нибудь гадость — грязная тряпка или рваный резиновый сапог.
Что?то красное, окутанное чем?то действительно похожим на огромную грязную тряпку, с трудом поднял он на залитый дождём пирс.
Это была большая красная банка из?под кока–колы. Внезапно тряпка отделилась от неё и оказалась громадным осьминогом.
Секунду тот как бы в раздумьи лежал на пирсе. Затем, шуруя всеми полуметровыми щупальцами, устремился к его краю.
Артур схватил большую пластиковую сумку и успел затолкать в неё извивающееся животное. Присоски по всей длине щупалец были красивые, перламутровые. Как кнопки аккордеона.
«Туловище жило в банке, а щупальцами хватал всех вокруг, — сообразил Артур, стремительно шагая к дому. — А теперь я его съем. И это будет только справедливо. Один вопрос: как его приготовить? Еды хватит на несколько дней, на неделю. Особенно, если с жареной картошкой, с помидорами…»
Артур волочил сумку, побаиваясь высовывающихся шевелящихся щупалец. Он ворвался в дом, швырнул сумку на мраморную поверхность кухонного столика и кинулся в магазинчик. Хозяина, как он теперь уже знал, звали Панайотис.
Старик одиноко сидел у кассы, по обыкновению что?то подсчитывал. Артуру при помощи жестов удалось объяснить, кого он поймал.
— О! Октопус! — с уважением произнёс Панайотис, и тоже с помощью пантомимы стал объяснять, что нужно делать.
Старик протянул в воздухе воображаемую верёвку, изобразил прищепки, затем самого октопуса, то есть осьминога с его щупальцами. Получалось, что морское чудище нужно для чего?то сушить на верёвке. Этот странный совет совершенно не устраивал Артура. У него от голода уже сосало под ложечкой.
Он решил обратиться в дом, примыкающий к его дому, надеясь к тому же, что там живёт так волшебно появившаяся Мария.
Артур долго стучал в зарешеченную стеклянную дверь с медной ручкой, пока она не приотворилась и оттуда не выглянула испуганная сухощавая тётка в меховой безрукавке. Из?за её ног со злобным лаем вырвалась чёрная собачонка.
Тётка оказалась менее понятлива, чем Панайотис. Стоя под дождём и уворачиваясь от наскоков пса, Артур судорожно жестикулировал. Лицо тётки делалось все испуганнее. Как назло, у Артура выскочило из головы греческое название осьминога. Наконец, вспомнил, крикнул:
— Октопус! Октопус!
Тётка поняла. Она изобразила нечто вроде молотка в руке и стала поколачивать им пустоту. Артур
