— А то я фоток ваших не видела. Они по всему дому развешаны.
— Ну, не хочешь и не надо, — махнула она рукой и спросила: — У тебя ведь есть квартира? В ней найдется место для Виктора?
— Нет. Только для собаки, — серьезно ответила я.
— Жаль. Были бы сразу двое пристроены. Все равно остается Надька… и этот чертов попугай. Почто я взяла его у покойного Петра Кузьмича? — Покойный Петр Кузьмич — гипотетический дядя Теодоровны, морской волк и вроде бы даже пират, попугая он привез из Бразилии. Говорю «гипотетический», потому что вполне допускаю мысль, что никакого Петра Кузьмича и в помине не было, а попугай куплен на птичьем рынке. — Есть еще Пушкин, но этого почтальонша возьмет. Давно к нему приглядывается. «Какой у вас котик», — передразнила бабка. — Так и зыркает… отощает он у нее и весь свой шарм природный растеряет. Нет, никак помирать нельзя.
— И правильно, — кивнула я. — Куда вам спешить? Пушкина женим, Витьку пристроим, Любка, то есть Надька, сама кого-нибудь найдет, Петрович может жить у меня, а попугай улетит в Бразилию бизнес- классом.
— Тебе бы все язвить, — сурово одернула бабка. — А у меня и вправду душа болит. Слушай сюда, — она поманила меня пальцем, я наклонилась к ее лицу и бабка зловещим шепотом сообщила: — Пока одно дело не сделаю, не помру.
— Разумно, — согласилась я. — А что за дело?
— Важное. Завтра скажу. Может быть. А сейчас почитай мне. Глядишь, усну.
Я извлекла из-за диванной подушки Бунина в обложке с закладкой на тридцать первой странице и приступила к выразительному чтению. На тридцать второй странице бабка начала похрапывать. Я немного еще почитала на всякий случай, потом поднялась, сунула книжку на прежнее место, притушила свет настольной лампы, накрыла стакан с водой на прикроватной тумбочке блюдцем и на цыпочках скользнула к двери. Рабочий день, считай, закончился.
Сон у бабки богатырский, и спала она обычно часов до девяти. В гостиной Витя, сидя в кресле- качалке, постигал премудрости садоводства, Любка вязала шарф. Вязала она его уже полгода, периодически распуская. Шарф ей был без надобности, но Любка утверждала, что процесс способствует укреплению нервной системы, а нервы у нее вконец расшатались.
— Чай кто-нибудь будет? — спросила я, выразительно взглянув на Любку.
Витя ничего не ответил, а Любка, оставив вязанье, ходко поднялась мне навстречу. Тут попугай заорал: «Лежать, заразы!», Пушкин, как водится, подпрыгнул, а Петрович забился под кресло.
— Что б тебя, — рявкнула Любка и метнула в клетку моток шерсти, попугай нахохлился и отчетливо произнес: «Дура». — Ты слышала? — ахнула Любка.
Витя сонно взглянул на попугая и сказал:
— Умолкни, животное.
Попугай горестно закивал головой, а я легонько подтолкнула Любку в сторону двери. Оказавшись в кухне, включила электрический чайник, а Любка стала накрывать на стол, извлекла из холодильника коробку с пирожными и расставила чашки.
— Я сегодня Софья, — сообщила она. — Неужто так трудно запомнить, как меня зовут? Может, мне табличку на груди носить?
— Попробуй.
— Задолбала бабушка придирками. Родиной попрекает. Хохляндия да Хохляндия.
— Видать, ее в ваших краях помидорами закидали, — утешила я.
— А почему Витька попугая животным назвал, он же птица. Или нет?
— Назвал и назвал, не доставай, а?
— Ой, Ленка, — погрозила она пальцем. — В этом чертовом доме…
— Что опять? — не очень вежливо спросила я, устраиваясь за столом, а Любка заговорщицки зашептала:
— Сколько хочешь талдычь, что я дура, но попугай у нас разумный. Я сегодня клеточку приоткрыла…
