сопливая девчонка, я поднял зеленоглазую с земли и прижал к груди, как-то неестественно изогнув свое тело.
Я помню, Эдван пошел на меня, в своей плавной манере и, с таким же беспристрастным видом, осыпал жесточайшими ударами. Я не смог, не захотел обороняться, но держал куклу у груди: это действие имело прямо таки сакральное значение. Удар — белая комната; удар — армия кукол несет меня, как Гулливера, к дымящему вулкану; удар — казино и умалишенные; удар — Клем целует меня… это не память — это данности. Я выстоял все удары и только когда они прекратились, выждав еще и еще секунду, рухнул наземь без сознания. Я считаю, что такого рапида1 кинематограф еще не видел никогда: ох, как же я медленно падал! И все-же это падение, с чувством полнейшего забвения (Клем? Кто такая Клем?), во сто крат переплюнуло падение от ударов старухи. «Наш Иисус „иисусистее“ вашего — он страдал больше!» — как говорится в шутке.
Жизнь человека состоит из воспоминаний. Чем существенней личность, тем большее количество воспоминаний множится и роится у неё в голове. Пускай в голове Этого (без обобщений, только конкретика, конкретика!) человека образы прошлого и не являются достоверностью фотографической памяти, пускай вся жизнь его состоит из фантастических деталей воображаемых событий. Гиперболизированная реальность. Дар лишенных. Призрак той далекой жизни, которая граничит с выдумкой, но которая пронизывает все пласты Его существования: как стержень позволяющий балерине вертеться вокруг своей оси, став на носок, как шест для искушенных пьяниц, — они ведь тоже лишенные. Для человека неполноценного, в какой-либо из сфер жизни, воспоминания заменяются конкретными данностями, число которых во много крат превышает возможности памяти заурядного, целостного человека. Вспомните разговор с Иренео Фунесом2. Конкретный человек, о котором я говорю, — лишен цельного образа: он несчастен, он свиреп, он доверчив и от того более жесток к окружающим, чем кто-либо иной. Чем забота плохих матерей, которой они окружают своих детей, чем создатель к своему творению, чем робость, отлитая в акте отмщения. Я говорю о нем, о том, кто все помнит, о себе, — проведшем в Белой комнате, как на затворках Тартара, ничего из прошлого не забывая, долгие три года. Компанию мне составили куклы, обретшие имена, и та, что играла с моим воображением.
Мне 16 лет. Мы сидим на берегу реки и любуемся Фирой. Этот вечер был бирюзовым. Бирюзовый - цвет затишья.
- Мои родители не художники и не поэты… просто гости. — Клем мне говорит. — И я гостья в твоем мире. Но я тебя не брошу.
- Об этом никто не просит, чувствуй себя как дома!
- Я говорю о том, что Никогда не брошу!
- Я понял… наверное… я люблю тебя?
- Любовь — прошлое. Ты помни обо мне, даже когда я рядом.
- Тебя сложно забыть…
- Почему? — спрашивает она.
- Ты — часть меня.
- Но кто я?
- Тебя зовут Клементина Доре. Тебе шестнадцать лет. Твои родители не художники и не поэты… думаю, что они врачи… можно будет потом спросить, они живут в Фире. А ты живешь со мной возле Фиры, в грязном, но чертовски романтичном сарае, — она смеется. — Мы занимаемся любовью на мешках с колокольчиками, таким образом, у нашей
