Министр выслушал меня с нескрываемым удовольствием. Меня эта реакция удивила, я ждал возмущения и гнева. Ну, то есть, как после молнии ждешь грома, а его почему-то нет. Излишне пояснять, что молнией был я. Но Коврижный не захотел стать громом.
– Кто это? – спросил он Попченко.
– Лунев Константин Константинович, навязчивые идеи, маниакально-депрессивный психоз. Он глухонемой вообще-то, – ответил Попченко.
– А говорит вроде бы? – заметил министр.
– Это ему так кажется.
– Но мне-то не кажется? Или как? – не понял Коврижный.
– Вам не кажется, потому что вы ведь здоровы, – либерально пошутил Попченко. – А ему кажется, потому что он больной. Он и не слышит ничего.
– А по губам читать умеешь? – спросил Коврижный.
– Вас уводят в сторону, я все прекрасно слышу, повторяю: эти люди, чуя опасность, дискредитируют идею Народного Фронта.
– Вот видите! – сказал Попченко. – И всегда так. Ему говоришь одно, а он слышит другое. То есть не слышит.
– Прямо как моя теща! – пошутил Коврижный, и все рассмеялись.
Я упорно хотел продолжать свою миссию, хотя Ленечка показывал мне кулак, но тут Коврижный повернул в сторону перегородки-ширмы, за которой эксклюзивно обитал Лев Борисович Диммер. Тот вальяжно сидел в кресле возле приоткрытого окна и смотрел маленький телевизор. Возможно, он этим поведением не хотел выдавать министра, не хотел, чтобы все догадались, что именно он его вызвал.
Когда Коврижный и свита приблизились, Диммер соизволил встать и протянул руку министру.
– Здравствуй, Роберт Петрович! – по-свойски сказал он ему.
Но тут же Ленечка и еще один Медбрат подошли с боков к Диммеру и взяли его за руки, включая протянутую.
– К сожалению, состояние не улучшается, – вздохнул Попченко. – Больной находится в заблуждении, считая себя виртуозом финансов, хотя у него за душой ни гроша нет.
– Это у тебя нет! – огрызнулся Диммер. – А скоро и должности не будет. Роба, ты что? Я, когда звонил, только вкратце тебе обрисовал ситуацию…
– Минутку! – перебил его министр. И обратился к Попченко. – А разве здесь больным разрешены телефоны? И почему перегородка? Почему телевизор? Почему окно открыто?
Попченко только пальцами щелкнул – Ленечка с напарником за пару минут убрали и перегородку, и телевизор, забрали из-под подушки телефон, закрыли окно. Лев Борисович только рот приоткрыл, от изумления не имея сил вымолвить ни слова.
Наконец он обрел дар речи.
– Послушайте, Вы чего это… Да я губернатору…
– Губернатор Вами интересовался, – поспешил прервать его Коврижный. – Просил меня уточнить, зная, что я буду инспектировать клинику, нет ли с Вашей стороны симуляции. Если Вы здоровы, губернатор даст указание немедленно привлечь Вас к суду.
– Я… Я… Я болен! – выкрикнул Диммер.
– А если Вы больны, то, получается, Виталий Иванович прав, у Вас за душой нет ни гроша, потому что кто же позволит психически нездоровому человеку распоряжаться финансами? Все ваши счета заморожены.
Я думал, Диммер упадет без чувств: лицо его налилось бурой кровью, глаза выпучились.
– Нет! – закричал он. – Я здоров!
– Тогда тюрьма и суд, – улыбнулся министр.
– Я болен! – закричал Лев Борисович.
– Тогда никаких телефонов, телевизоров и прочих льгот.
– Я… Я… Я… – Диммер вдруг затрясся от рыданий и сполз по стенке, возле которой стоял.
Ольга Олеговна тут же подошла и милосердно сделала ему укол собственноручной рукой.
А министр направился к выходу, но перед дверью остановился.
– Да, кстати, насчет Народного Фронта. С численностью все в порядке?
Я услышал это и закричал ему издали:
– Я же только что Вам говорил, что Попченко приписал численность! Написал, что нас двадцать восемь плюс один резервный! А на самом деле нас двадцать восемь плюс один резервный, но не приписанных, а по-настоящему!
– Однако! – приподнял брови министр. – Как он искусно симулирует, что говорит. И что его беспокоит, не понимаю? И так двадцать восемь, и так двадцать восемь. Какая разница?
– Шизо! – влез Ленечка, нарушая субординацию, и покрутил пальцем у виска.
И никто его не одернул.
– Огромная разница! – кипел я праведной яростью. – Как Вы не понимаете?
Но министр уже скрылся за дверью.
А ко мне шла Ольга Олеговна со шприцем. И тут произошло странное. Я мог бы умолкнуть и имел шанс избежать укола. Но я продолжал буйствовать – потому что желал этого укола. Я желал боли от пальцев Ольги Олеговны, я ждал укола от моей ООООО.
Таковы парадоксы любви.
Двадцать Четвертое число, вечер. Деревья от ветра шумят и гнутся за окном. Как всегда, стихия природы разбуждает стихию и в наших душах, поэтому в палате беспокойно.
Недаром было запланировано, что один из нас может выбыть. Выбыл Лев Борисович Диммер, который находится в прострации и не реагирует ни на что. Он лежит целыми днями, его искусственно кормят через трубочку, остальное он тоже совершает несамостоятельно. За это его ненавидит персонал, за это на него ропщут товарищи, что несправедливо. Я подхожу к нему, чтобы утешить, но он не может меня видеть спокойно, на губах вскипает слюна, он бормочет что-то ругательное, невозможно разобрать.
Мне было не по себе, я бродил в каком-то сумеречном состоянии. Наверное, такое и бывает у настоящих сумасшедших, подумалось мне. Вот несчастье! Слава богу, что мой разум ясен и свеж, а настроение – это настроение. Пройдет. Проходя мимо двери, ведущей в коридор, оттуда потянуло сквознячком. Дверь была чуть приоткрыта. Я не поверил своим глазам: такое никогда не допускается! Видимо, чья-то оплошность.
Мгновенно мысль лихорадочно заработала.
Выскользнуть. Быстро по лестнице сбежать вниз, на первый этаж. К двери. Она обычно закрыта на засов. Даже если там сидит охранник (а он обычно сидит), я успею одним движением отодвинуть засов, выбежать – и Свобода! В сад, а там через ограду – к маршрутке, к свободным Людям, уехать вместе с ними – Жить, Работать, Смеяться, Любить! Стоп. А как же Ольга Олеговна? Ничего, я встречу ее там, на воле!
И я выскользнул в дверь, сбежал на цыпочках вниз. Охранник спал! Он спал, положив голову на руки. Я осторожно, по миллиметру, отодвинул засов, осторожно открыл дверь. Потянуло ветром. Я оглянулся на охранника. Тот не проснулся, лишь улыбнулся во сне: ветер приятно освежил его краснолицее лицо.
Прикрыв за собой дверь, я гигантскими шагами помчался к ограде. Полез по прутьям. В это время к ветру добавился дождь, который осыпал сначала мелким водяным орошеньем, как душ, а потом будто обрушился с неба водопадом.
Перебравшись через ограду и добежав до остановки, я успел весь вымокнуть. Сел под крышей на лавке, трясясь от холода, страха и счастья. Никого не было. Может, в такой поздний час маршрутки уже не ходят? Что ж, пережду, пока пройдет дождь – и пойду пешком. В свой родимый милый дом, туда, где жила моя мама, где каждая вещь пахнет запахом Отечества. Это именно так.
Я полагаю, поговорка англичан «Мой дом – моя крепость» неправильно переведена. Скорее всего они говорят: «Мой дом – моя Родина». Впрочем, возможно, все-таки крепость. У них с Родиной не было проблем, то есть были, но не такие постоянные. Россия же за свою не очень длинную историю была и под монголо-татарами, и под раздробленными князьями, ходя войной друг на друга, и под царями, и под самозванцами, а потом стала другой совсем страной, Советским Союзом, а потом опять Россией, то есть она все время была другой и разной, Родина же должна быть одна, как мать.
Поэтому и служит Родиной нам, русским, дом, квартира, а часто и просто комната, и мы в своем большинстве ее холим и лелеем, а на общее нам наплевать, оно как бы не наше. Запутавшееся историческое сознание словно бы навсегда застряло во времени монголо-татарского ига. Поэтому, кстати, если перейти на материально-финансовую сторону вопроса, и стоит жилье так дорого, как нигде в мире. Иначе и быть не может – это ведь не просто стоимость квадратных метров, это стоимость твоей настоящей Родины, где твои родители, братья и сестры, а не безмерное пространство, которое не способно ухватить даже такое всеохватывающее воображение, как у меня.
