более, что коробку можно начинить другими папиросами…
Как только я выкрутил вверх стеклянную перегородку, Крылов произнес какую-то фразу. Я не расслышал её, но махнул рукой – и колонна двинулась дальше.
Потом я стал искать в коробке уцелевшую папиросу, но не нашёл. Все оказались сплюснуты.
– Ты очень тяжёлый, Власик. Худеть надо.
– Я кушаю средне, но толстею.
– Кушать можно сколько угодно. Глотать пищу надо реже.
– Знаю, Ёсиф Высарьоныч.
– Но забываешь. Я тоже забыл – что делаю завтра.
– Завтра вы собирались бросать курить. Вы дочери обещали. И она вас тоже учила как отвыкнуть от курева, – хихикнул он. – Не класть в рот папиросу и не зажигать её.
– Знаю, но тоже забываю. А что еще завтра?
– Завтра вы решили отдыхать, Ёсиф Высарьоныч.
– Я устал. А сегодня кто к нам, значит, едет на ужин?
– Товарищ Берия, товарищ Булганин, товарищ Ворошилов, товарищ Каганович, товарищ Маленков, товарищ Мао с переводчиком, товарищ Микоян, товарищ Молотов, товарищ Хрущёв и товарищ кинорежиссёр Чираули с дамой.
– Чиаурели, – поправил я. – А чем дама тебе не 'товарищ'?
– Она француженка, Ёсиф Высарьоныч, и не работник, а журналистка. Вам Лаврентий Палыч про неё рассказывал…
– Это правильно, что мы Чиаурели пригласили…
– Очень правильно! – согласился Власик.
– Я не закончил.
– Извините, товарищ Сталин!
– Чиаурели живой человек.
Власик не понял.
– Миша, я говорю, художник. Живой человек.
– Ах, в этом смысле! – догадался он.
– А в каком ещё? И правильно: Прокурор мне про эту даму рассказывал. Он Мише завидует. Он и про генерала моего вредно докладывал. Что тот в Берлине Марику Рёкк наяривает.
– Певицу?
– А кого ещё? И это, мол, опасно: она буржуазная певица. А я Прокурору сказал, Власик, что опасная идеология распространяется по другим каналам.
– По другим? – испугался он.
– Не перебивай! Сперма, я сказал ему, не чернильное пятно. Она следов не оставляет. А если и оставляет, то выиграет, значит, наша идеология…
Неожиданно для меня Власик понял, что я шучу – и рассмеялся. Он был счастлив оттого, что мне стало весело. И ему это счастье захотелось закрепить:
– А можно спросить, Ёсиф Высарьоныч?
– О чём?
– О товарище Мехлисе.
Я насупился:
– А вот он как раз почти не живой. И не товарищ.
Власик задумался. В том числе, наверное, и о том, что ошибся, упомянув товарища, который, по моему мнению, уже почти не живой. Хотя когда-то – как Власик сейчас – тоже был крупным начальником. Крупнее, – в Политуправлении Красной армии.
– Спроси! – разрешил я Власику, списав его ошибку за счёт того же праздничного «вздоха».
Власик засиял:
– А это правда, Ёсиф Высарьоныч, что Мехлис – когда был полностью живой, – доложил вам про одного маршала, который каждую неделю менял фронтовую жену. А затем спросил вас: ”Что будем с маршалом делать?“ И вынул блокнот. А вы долго молчали. И потом сказали: ”Завидовать будем!“ – и расхохотался. – Это правда, Ёсиф Высарьоныч?
Я не ответил:
– А почему ты начал список гостей с Прокурора?
– Я по алфавиту! – испугался Власик. – У Лаврентия Палыча фамилия первая.
– Даже к алфавиту подстроился! 'Знамя побед', да?
– А что, правильно сказал: вы и есть знамя побед, Ёсиф Высарьоныч!
– Я человек, Власик, а не знамя, – произнёс я и подумал, что из Лаврентия писатель не вышел бы: людей нельзя сравнивать со знаменем. – Вот другие выразились правильней: 'знаменосец'.
– Да! 'Знаменосец коммунизма'!
– А что ты ещё запомнил, Николай Сидорович?
– Всё, Ёсиф Высарьоныч! Что вы продолжатель дела Ленина и творец сталинской Конституции…
– Это ясно. Особенно – что творец сталинской. Если она сталинская, – Сталин и творец. И что 'продолжатель'… Все мы что-то продолжаем. Вот ты, например, продолжаешь прикладываться.
– Но ведь день такой, Ёсиф Высарьоныч!
– Я не про сегодня.
– Вы про вообще? А вообще я и ем, и пью меньше. Да и то потому питаюсь, Ёсиф Высарьоныч, и потому выпиваю, чтоб не засорять голову мыслями о кушанье и выпивке…
– Скажи лучше – какая ещё мысль тебе в эту незасорённую голову запала? Из услышанного.
– Что вы маршал и генералиссимус!
– Это не мысль. Это факт.
– И ещё, что Отец и Учитель!
– А это старые слова. Но тоже неправильные. Отец не я, а Господь Бог. А Учитель… Ты знаешь кто Учитель?
– Вы, Ёсиф Высарьоныч! Был Ильич, а сейчас вы!
– Учитель – Иисус Христос. Слышал это имя?
– Слышал, – обиделся Власик потому, что я усомнился в его наслышанности. А может быть, потому, что отказался от этого звания в пользу неживого еврея. И для него неавторитетного.
– А кто из мастеров слова выразился лучше всех?
– Все говорят, что товарищ Тольятти. Из дружественной Италии. А высказались – я посчитал – 34 товарища!
– Италия пока не дружественная, а Тольятти не мастер слова.
– А вы спросили про мастеров, да? – Власик вдруг сник и поморщился.
В его глазах собралась жалоба на то, что жизнь – игра с несправедливыми условиями. И что – будь на то его воля – он бы на эти условия не согласился. И ещё – что если неполное знание чего-нибудь опасно, полное смертельно.
У меня возникла к нему жалость. Действительно несправедливо: он с кем-то пропустил 'по вздоху', а я трезвый.
Но, с другой стороны, он моложе, а трезвость – тоже иллюзия. Неадекватное состояние из-за неприсутствия в организме 'вздоха'. Хотя я, как сегодня сказали, 'почётный пионер', он моложе. И не знает пока самого главного: человек способен понять жизнь не раньше, чем поймёт, что понимать в ней нечего!
Но вот этого как раз Власик никогда не поймёт.
И потому из него тоже никогда бы не вышел художник. Он не способен думать о чём-нибудь таком, что называют 'ничего'. Зато при его качествах – невежество и дефицит чистоплотности – он, не пойди в солдаты, сделал бы приличную политкарьеру. Впрочем, раз уж стал генерал-лейтенантом, эти качества необходимы и солдатам.
Из меня бы солдат не вышел. Палач лучше: он казнит мерзавцев, а солдат убивает невинных. Законопослушных.
