Потом пришла мысль, что – пусть даже я и не 'гениальный машинист локомотива революции', – в последние годы мне удалось стать мудрецом. Я полюбил размышлять ни о чём. Это единственное, о чём можно что-то наверняка знать.
6. Головная боль начиналась в ступне…
– Вспомнил, Ёсиф Высарьоныч! – вспыхнул вдруг Власик, поразив меня скоростью, с которой уныние на его лице сменилось ликованием. Обычно я считал, что такая скорость возможна лишь в обратном направлении, – от счастья к страху.
– Я вспомнил про мастера слова, Ёсиф Высарьоныч, который про вас сказал, как никто!
– Кто такой? – не поверил я. Потому что никто не говорил про меня, как никто.
Власик уверенно натянул на лоб фуражку с начищенной до счастья звездой:
– Вот вы, Ёсиф Высарьоныч, отнеслись с недоверием к моей знакомой, ну, к блондинке с сердцем, то есть с носом, а ведь она дружит – и крепко – с лучшим мастером слова. А про вас он сказал лучше, чем другие мастера! Я слово в слово заучил. И знакомая тоже. А сами вы – но не сегодня – при мне сказали про него Лазарю Моисеичу: поддержать! И он поддержал: орден дал и народного…
– Что же он сказал, Власик?
– Он сказал, что… Он про вас сказал, что он…
Власик поморщился.
– Что с тобой, начальник? – спросил я.
– Я запутался, Ёсиф Высарьоныч…
– В чём же ты ещё запутался? – поинтересовался я, но сам же и догадался. – Ты в местоимениях запутался?
– В них. Но я разберусь…
Власик разобрался не скоро:
– Он, значит, этот поэт, он сказал что он, то есть вы… Нет, не так! Вот как он сказал слово в слово: «Он сын моей страны…» То есть, вы – сын его страны… Он под «он» имеет в виду вас!
– Это я понял, – повысил я голос. – И всё?
– Нет, конечно. «Он сын моей страны, улыбкою родною народы греет он, и полон счастья тот, кто руку жал ему, и, высясь над землею, завидует ему огромный – извините, высокий – небосвод!' – и звезда на власиковой фуражке проколола мне глаз острым лучом.
– Вургун?! – рассвирепел я. – Самед Вургун?! Бакинец?! Он не поэт, а козёл, Власик, и подруга твоя потому с ним и водится! С тобой же и с другими дуроёбами из твоей шоблы она мудохается потому, что вы пиздюки! А она враг, Власик: пасётся с англичанами! Я всё знаю!
– Я этого не знал… – пролепетал Власик и снял фуражку, теперь уже снова несчастный.
– Чего не знал? Что я всё знаю?!
– Нет, я про англичан не знал, Ёсиф Высарьоныч.
Я прислушался к себе: нога не болела. Болела зато голова. Причём, – странно: боль начиналась в ступне, и чем выше, чем ближе к голове, тем сильнее давило. После летней кондрашки любая боль в голове меня настораживала, но в этот раз боль возникла у меня от ярости, а не давления.
Вообще зимой я сержусь чаще, чем в другие сезоны. Может, ссылки сибирские невольно вспоминались. Горец я всё-таки. Потому и греет мне душу всадник на фоне Казбека.
Постучав пальцами по его силуэту на папиросной коробке, я отвлёк себя фразой, которую рассказал 'товарищ кинорежиссёр Чиарули'. Один тбилисский психиатр проверял пациентов на нормальность странным вопросом: 'Вот высота горы Казбек 5047 метров. Считаете ли вы это достаточным?'.
Надо бы с этим психиатром встретиться…
– 'Я про англичан не знал, Ёсиф Высарьоныч'! – передразнил я Власика. – Не знал, а надо было! И надо было ещё знать, что этот засранец произнёс свой сраный куплет не в Большом театре. И не сегодня, а давно. И пал потом, лжец, на колени. На персидский ковёр. Почему его и духа не было сегодня в театре! Понятно?
– Понятно, товарищ Сталин.
– Хорошо же ты, получается, слушал всё и наблюдал сегодня, начальник охраны! Если б слушал, то запомнил бы кто из мастеров слова сказал 'как никто'.
Власик молчал и теперь уже не решался убрать пот над бровями. Я прикрутил фитиль и после паузы сказал:
– А 'как никто' сказал писатель Леонов. Тоже плохой… Что он сказал?
Власик молчал.
– Он сказал так: после сотворения мира люди стали измерять его возраст. Начали, как всегда, евреи. Про евреев он не говорил. Это я говорю. И измеряли, мол, себе пока не родился Учитель. Он не называл его Учителем. Это я. А родился Учитель в 3760 году после сотворения мира. А кто, спрашиваю ещё раз, Учитель, Власик?
Не осмелившись назвать Христа, Власик засопел.
Я хмыкнул и продолжил:
– Ты прав, – Христос. И после его рождения люди стали пренебрегать богом. То есть датой творения. И начали измерять возраст мира заново: один год, два и так далее. Но писатель Леонов предложил, Власик, забыть и об этом. И с нынешнего дня измерять возраст истории по-новому. Со дня рождения кого, Власик?
– Товарища Сталина! – обрадовался он.
– Ты ему веришь, Власик? Веришь в его искренность?
– Верю! – заспешил Власик, как если бы речь шла об искренности не Леонова, а его самого. Потом, правда, одумался. – Хотя…
– Я тоже верю, – качнул я головой. – Но дело не в этом.
– Нет? – насторожился Власик.
– Нет. Я позвал тебя не языком чесать, а работать. Я не блондинка. К тому же нога болит. Даю поручение, Власик… Ты помнишь такую фамилию…
– Какую, Ёсиф Высарьоныч?
– Подожди! Паписмедашвили.
– Так точно, товарищ Сталин! Майор Паписмедашвили, он же Паписмедов! О котором Лаврентий Палыч вам докладывал седьмого числа. На ужине. Седьмого ноября. В честь Октября. Вы ещё смеялись. А потом вдруг перестали. Все смеялись. А потом тоже вдруг перестали.
– Молодец, Власик! Майор Паписмедов, правильно! А как там его ещё зовут?
Власик захихикал:
– Ёсик. Исусик. Иисус Христос.
– Исусиком его Матрёна окрестил.
– Так точно, Исусиком его товарищ Маленков назвал…
– А Христом майор называет себя сам, правильно?
– Так точно. И ещё Лаврентий Палыч. Он говорил, что тоже этому верит.
– Чему?
– Что Исусик и есть Христос.
– Прокурор ничему не верит. И никому. Это он так тогда сказал. Неизвестно почему.
– Именно: неизвестно.
– И не в этом дело, Власик, потому что мы это тоже выясним. Дело в том, что у меня есть для тебя поручение. Но сперва напомни мне слово в слово, что Прокурор про Ёсика-Исусика тогда говорил.
