- Ну, и что? - усмехаюсь я.
- А то, - говорит она с удовлетворением, - что другие бы счастливы были, а тебе - все не то, все что-то более настоящее надо... А возьми меня вышла за Вадьку, родились дети, и - господи - да мне как в голову ударило до сих пор не верю, что мне такое счастье. Да и что, кажется, особенного: дети - так у всех дети, Вадька - что, думаешь, так уж он меня любит? Привык - жена, - и в уголке ее губ впервые появляется намек на складочку, но тут же исчезает, и она по-прежнему весело улыбается...
- Мне как в голову ударило, - повторяет она. - Хожу - счастливее меня на свете нет. И знаешь, - она как-то по-детски, будто поверяя тайну, приближается ко мне. Мне кажется, теперь уже со мной ничего не может случиться, - шепчет она. Я удивленно смотрю, и она отводит глаза.
- Даже если с Вадькой у нас - ну, мало ли что, все равно, - упрямо трясет она головой и вскидывает глаза на меня. В ее взгляде - упрямство, решимость, какая-то удалая решимость.
- Все равно у меня Ленка с Мишкой, все равно... Все же ведь у меня было - понимаешь!
И она секунду глядит на меня этим удалым взглядом, потом удаль в ее глазах гаснет, и она смотрит, как и раньше, внимательно и серьезно.
- А у тебя все будет хорошо! - убежденно говорит она. - Конечно, будет. И не кое-как, а по-настоящему - вот увидишь. И я буду за тебя рада, уверенно говорит она, машет рукой 'Ну, пока!', поворачивается к выходу, спохватывается, вытаскивает из мешка связку яблок, связку апельсинов, еще какой-то кулек и, не слушая моих протестов, скрывается за дверью. Я трогаю кулек - в нем вареная курица, подхожу к окну и наблюдаю, как, спотыкаясь, быстро двигается через двор ее маленькая фигурка. У арки она оборачивается, машет рукой, я тоже машу, и она исчезает.
От окна дует, я плотнее запахиваюсь в теплый халат, поправляют шарфик, стою и смотрю, как хлопьями падает густой, тяжелый снег.
'Ударило в голову'... - вспоминаются мне ее слова. - 'Ударило в голову'... 'Тебе что, в голову что ли что ударило?' - всплывает следом и десятилетней давности мамин удивленный возглас. Я вспоминаю и другие удивленные возгласы: 'Ну, тебя, мать, не узнаешь... И загар... Как это ты делаешь?' Я вспоминаю, как под последний аккорд гитары черная тишина институтского конференц-зала впервые взорвалась аплодисментами и криками выкрикивали мое имя. Я вспоминаю одинаковые улыбки мальчиков, мелькающих в танце, и другую холодную улыбку, от которой захватывало дух и с которой недоступный доцент, глядя на меня и листая мою курсовую работу, говорил, что я - если не будущая Эдит Пиаф, то уж, конечно, Мария Кюри. Я помню, как закружилась голова от мыслей, что будущее у меня непременно должно быть особенным, что надо только не разбросаться, сосредоточиться на главном и отбросить остальное. И в главное попали занятия наукой под руководством будоражащего воображение доцента, занятия пением - это все были приметы особенного, а в остальное - толстый, рыжий, такой обыкновенный мальчик, с которым, правда, было когда-то очень весело разъезжать в трамвае по одной карточке, болтать обо всем на свете, хохотать над смешной фамилией вроде Укушина.
'Ударило в голову', - усмехаюсь я, оглядывая комнату, в одном из секретеров которой хранятся брошюры с моими работами и дипломы конкурсов пения. И передо мной встает ее серьезное лицо, когда она убежденно говорит, что есть особенные люди.
Я вспоминаю, как в институте она всегда давала всем на экзаменах свои аккуратные, хорошо написанные шпаргалки, и как часто на этом попадалась. Я вспоминаю ее беспомощную и добрую улыбку, когда ей предлагали забрать зачетку. Я сажусь за стол и, обхватив голову ладонями, сижу с закрытыми глазами. И когда, наконец, звонит телефон, и я, не открывая глаз, протягиваю руку, прикладываю трубку к уху и слышу горячо и сбивчиво говорящий знакомые слова голос, у меня перед глазами - и эта ее улыбка, и устремленный на меня серьезный, сострадательный взгляд, и как она говорит, что ей ударило в голову.
Голос в трубке убеждает меня и горячится. Где-то там, за ним, звонко и весело звучат и детские голоса.
Пианино
Мне его купили, когда я еще был совсем малыш. Мама вечером спрашивает: 'Сережка, хочешь пианино? Играть на нем будешь, на клавишах, а там, глядишь, может, артистом станешь!' А я развесил уши, думаю - артистом в кино можно из автомата стрелять! - и заорал: 'Хочу пианино, хочу!' Ну, значит, и купили. Я весь день ждал-ждал, а вечером четверо звонят, я выбежал, а они по лестнице несут, будто хотят всех передавить - я только вижу, что большое. Тут один как гаркнет: 'Берегись!' - я и убежал, а выхожу - стоит, а в нем наша люстра отражается. Я потрогал - гладко, пальцы липнут, а мама рада: 'Нравится, да?' Потом мама крышку открыла - оно как зубы показало - оказались клавиши. Я-то сразу засек педали, вот если б еще руль был - здорово б играть в МАЗ-504! Ну, и на клавишах ничего выходило - как левой стукнешь - будто грузовик проехал, правой - легковушка. А мама говорит: 'Ладно громыхать-то, завтра учительница придет', и крышку и закрыла.
А с завтра тоска и началась. Пришла эта Алла Павловна, толстая, за пианино-то еле лезет, и как начала шпарить. Шпарит-шпарит, у меня даже шея зачесалась - только почешу, а мама мне с дивана злое-презлое лицо сделает. А потом Алла Павловна и меня посадила: вот это - гамма, - говорит, называется. Раз сыграли, два сыграли, у меня стало ноги выворачивать, - я их на педаль, а Алла - 'нельзя!' Ушла и говорит: 'Не знаю, как ребенок освоит слух у него, знаете ли...' А я-то думаю: совсем уже, что ли, да я ее музыку и со двора услышу! Только собрался гулять, а мама - хвать за кушак: 'А гамму Пушкин выучит?' И сама час на карауле простояла.
А во двор потом вышел - Петька одуванчиков набрал, разболтал всем и издевается: 'Цветочки юному артисту!' Я ему, конечно, дал, а потом пришел домой и говорю: 'Мам, может, свезти его назад, а кровать сюда опять поставим?' А она: 'Нечего на попятный - занимайся-ка теперь!'
С тех пор - как пятница, мама на меня рубашку напяливает выходную, а в полседьмого Алла уже звонится. 'Опять, - говорит, - здесь оттенков нет, это наизусть не выучил, а то сдать не можешь!' А уж Петька проходу не давал: еще в школе - как увидит - аж на цыпочки встанет. 'Крепнет, - говорит, - талант, да?' Хоть получит за это, а весь день все равно испортит.
А тут я еще стал в хоккей играть. Мы всей командой пошли в спортшколу, а взяли меня, да Петьку - защитником - в нападающие-то ему, небось, слабо. Времени в обрез, Алла жалуется: 'Не хочу деньги ни за что получать - он уж год 'Маленького командира' сдать не может'. А я очень-то и не хотел - уж лучше 'Маленького командира' учить, чем гаммы с остальной нудой: в нем хоть басы - что надо, как из пушки ударяет: 'Бум, бум!' Но мама - ух, она и ругалась: 'Артист, - говорит, - хоккейный! Инструмент я себе что ли купила? Ни разу гостям не сыграл!'
И вот пришли в Новый год тетя Катя с дядей Славой, а с ними - дяди Славин брат, который в отпуск приехал. Он мне вроде показался ничего - с длинными волосами, и в хоккее разбирается, а потом дядя Слава как скажет: 'Боря у нас в ансамбле на гитаре выступает'. Тут и мама вскочила: 'Ай, вот хорошо! - говорит. - И у нас Сереженька на пианино играет! Иди, иди, сынок, сыграй!' А сама мне так под столом ногу жмет, что - чего же делать, взял я 'Маленького командира' и поплелся.
Заиграл вроде нормально. Играю, по аккордам все громче бью - самому приятно, и вдруг как этот дядя Боря захохочет - рюмки зазвенели. Я ничего понять не могу, а он прямо стонет: 'Чудак, - говорит, - чего ж это ты делаешь?' Тут до меня и дошло, что вместо диеза бемоль везде всаживаю - с перепугу ошибся.
В общем, мама после со мной три дня не разговаривала, а в пятницу Алла приходит, а мама ей с порога и выдает: 'Спасибо вам, Алла Павловна, только зря это все - его, уж видно, не научишь'. Алла говорит: 'Ну, и хорошо! По совести - давно пора'. Ушла, а я прямо остекленел: 'Мама, - говорю, - ты что - серьезно, да?' А она рукой махнула и к окошку отошла, а я как заору: 'Ура!' И давай ее тормошить, а она и плачет и смеется.
Как его увозили, я не видел, только из школы прибегаю - просторно. Мама говорит: 'Где теперь будешь хорониться?' А это я раз под чехлом спрятался она час найти не могла, пока сам не вышел. Я и говорю: 'Не маленький. А куда увезли-то?' - 'В комиссионный, за углом, - мама отвечает. - Снова покупать собрался?' - 'Ага, сейчас, - говорю, - взял коньки и пошел'.
А по дороге решил, дай, заверну я в этот комиссионный, посмотрю. Прихожу, по проходу толкнулся - смотрю - стоит в углу в самом, за каким-то вырезным сервантом. - Что это, - думаю, - его в угол-то затолкнули. И вроде и не блестит совсем. Потрогал - палец все же липнет, а из-за столика дед заворчал: 'Мальчик, мальчик, не трогай мебель, коньками не поцарапай!' Я говорю: 'Хочу и трогаю - наше пианино!' А он: 'Уже не ваше, а того - кто купит, иди, мальчик, иди!' Я притворился, что иду, а сам - за сервант. Вдруг приходит дядька с малышом, дядька сходу крышку открыл и забрякал - без диезов и бемолей. А малыш ноет: 'Ну, папа, ну, купи!' Дядька говорит: 'Цена, конечно, подходящая, но полировка мрачновата - если уж лучше ничего не попадется...' И ушли. А малыш напоследок как даст кулаком по нижнему ля, я прямо подпрыгнул, и дед за столом - тоже. Ну, думаю, такой сыграет. Цена подходящая, видали! Стою, грызу ноготь и вдруг смотрю - на серванте бирка и кому такой за две тысячи нужен? И тут меня как клюшкой по голове - хлоп я эту бирку на наше пианино, а пианинную - на сервант! Берите его за подходящую цену, а на пианино - нечего зариться. А уж я послежу, как оно тут стоит, иногда, может, 'Маленького командира' сыграю - тот-то брякал, и ничего!
В тот вечер мама все вздыхала, а потом спрашивает: 'Ну, как?' 'Ничего', - говорю. - 'Рад, небось, да?' - 'Отчего ж не радоваться', отвечаю.
А вот на завтра... Я пришел, удивился еще, что сервант цел, а потом глянул... А его-то и нет... Подбежал - нет, а на серванте бирка прежняя, значит, дед тот проверил. Вечером прихожу - мама уже довольная: 'Продали, говорит, - пианино! Коньки теперь купим тебе хорошие, как у Пети, и сумку спортивную, да?' А я говорю: 'Да ну... Не надо...'
Велосипед
Она стояла у афиши, призывающей пойти в ресторан с цыганским варьете, а когда взглянула вниз, увидела рыжего пса, который обнюхивал ее ноги. Пес сел и, вскинув уши, повернул голову набок, и глаза у него оказались янтарными и грустными.
- Ну, что, собака? - вздохнула она. - Ух ты, какая умная, хорошая собака.
Пес настороженно вильнул хвостом и, когда она погладила его по жесткому, покатому лбу, зажмурился и не шевелился.
Она пошла дальше, пес побежал за нею. Дождик кончился, но волосы ее еще оставались мокрыми, и ладонь тоже - после мокрой собачьей головы. Она брела, заглядывая во влажные, блестящие витрины, по промокшей и притихшей в сумерках улице, вдыхая пронзительно чистый после дождя воздух. Пес семенил, независимо и деловито обнюхивая столбы и стены, иногда задирал на них лапу.
Она подошла к подъезду, обернулась к псу и села на корточки.
- Что, собака? Пойдешь со мной?
Пес смотрел озабоченно, и она взялась за ручку двери, а пес постоял, не зная на что решиться, и все же быстро шмыгнул в дверь, словно боясь, что его
