- Хорошо сейчас отпуск, - действительно, поворачивает мысль Толя. - А кончится, как возить продукты, лишний раз в город не съездишь, уж не говорю - со всеми вещами выезжать...
Я молчу, все это я знаю. К нашей даче, добираться на которую надо на электричке, теплоходе и автобусе, нужна хоть какая-нибудь машина. Я знаю, Толька мечтает об автомобиле, права у него еще со школы, на объекте он самозабвенно разъезжает между домами на 'Урале', если только есть случай что-то куда-то перевезти.
- Ну, буду вот так сидеть, - говорит Толя, - все равно ведь они поедут, что изменится-то, будет у нас машиной меньше.
Я молчу, знаю, через полгода - новая экспедиция, Тузов зовет Тольку, теперь нет препятствий, Толька примерный семьянин, он хороший системщик.
- У нас есть пятьсот рублей, - говорю я, - за год скопим еще тысячу, к лету можно будет купить старый 'Запорожец'.
- За полторы-то? - хохочет Толька. - Что ты купишь, ржавое корыто? И как это, интересно, с алиментами моими ты накопишь?
Мы недолго спорим, потом замолкаем, сидим.
- Так, может, я соглашусь? - в который раз спрашивает Толька после паузы.
- Не езди... - в который раз прошу его я, и он в сердцах плюет за окошко, встает, толкает дверь - гремят в коридоре ведра - выходит на улицу и сходу берется за распилку сваленной вчера сухой березы.
Я смотрю, как он пилит, как, вгрызшись пилой в самое толстое место ствола, поворачивается, рычит: - Смеются ведь все уже! - и яростно пилит снова.
- Не езди, - повторяю я чуть слышно, и мне кажется, я обращаюсь уже не к нему, мне кажется, я собираю разбросанные где-то клочки своей жизни пустынную платформу и гладкий, ничего уже не помнящий путь, и утренние пробуждения, когда открываешь глаза, и сразу давит неразрешимая тяжесть, и большой светлый кабинет с множеством игрушек, монотонный голос женщины в белом халате, делающей заученные движения рукой при словах: я хо-ро-шо го-во-рю, и вторящий ей неверный детский голос. Много чего сливается в этих словах, я повторяю их еще раз, и они уходят, как вода в песок, в этот жаркий летний день с терпко пахнущими флоксами, перемазавшимися в песке ребятишками, бешено орудующим пилой Анатолием Борисовичем Федоренко.
Санки
Месяц назад у нее умер муж. Они наряжали елку, он вдруг прилег, побледнел, захрипел, и когда приехала скорая, было уже поздно. Он умер от сердечной недостаточности. Было ему двадцать семь лет.
Первые дни прошли в суете, чтобы успеть похоронить до Нового года. Она бегала, хлопотала и не могла понять, что за мысль крутится в голове, а когда похоронить успели, и в Новый год они ни к кому не пошла, а осталась с сыном у наряженной наполовину елки дома, поймала эту мысль. Они сидела перед телевизором, не плакала, а просто думала, что был человек нужнее всех, а умер - норовишь скорее от него избавиться, вроде чтобы этим успокоиться, и не могла понять, как же это так.
Жили они с мужем хорошо. У нее было два зимних пальто - старое и новое. Старое она обтирала по автобусам на работу, в новом ходила гулять по воскресеньям. Иногда на прогулках они ссорились, тогда он быстро уходил вперед, сутулясь, сложив за спиной руки, чтобы она понимала - идет суровый, серьезный мужчина. Она видела - никакой не мужчина, мальчишка - мальчишкой, вприпрыжку его догоняла, постукивала пальцем по спине, забегала и шла перед ним задом наперед, рискуя свалиться с тротуара. Он смягчался, не изображал больше мужчину, и снова они гуляли в обнимку. Скоро у них родился сынишка, дел прибавилось, но гуляли они по воскресеньям обязательно, теперь уже втроем.
Он умер, и они с сынишкой взялись привыкать. В воскресенье они гуляли по тем же местам, только вдвоем. Гуляла она в новом пальто, но в нем же ездила теперь и на работу, потому что старое совсем что-то износилось, а покупать еще одно для прогулок стало ни к чему. Однажды в воскресенье образовалось много дел, и они с сыном никуда не поехали, а погуляли поблизости от дома, а потом и вовсе она стала выпускать мальчика во двор, как и в другие дни, а сама делала дела и поглядывала сверху.
Сын говорил ребятишкам: 'Все равно все люди умирают. Вот и папа мой тоже. Другие умрут после, а папа уже сейчас', - втолковывал он, стараясь объяснить, что нет такой уж большой разницы.
Она тоже старалась представить случившееся с ней, как рядовое и обычное. Кто-то спрашивал на работе, как писать заявление на материальную помощь, и она объясняла, что надо писать причину, и сразу вставляла свою: 'Вот у меня, например, муж умер, и я могла бы написать: 'Прошу предоставить мне материальную помощь в связи со смертью мужа'. Она говорила и вопросительно смотрела на советующегося, ожидая подтверждения, но где-то чуть-чуть надеясь, что тот вдруг возьмет и возмутится: 'Что ты несешь? Как это муж у тебя умер? Обалдела что ли совсем?' Но никто не возмущался, все согласно кивали, и она, разочарованно посмотрев на них, принималась снова за работу.
Однажды сын попросил у нее санки. Не такие, как в магазине - на железных полозьях - эти у него давно были. Сын попросил маленькие, деревянные, чтобы таскать под мышкой и кататься, сидя на них на коленках, с горки.
Она пришла на работу советоваться. Работала она среди женщин, и толковых советов было мало, но кто-то все же раздобыл ей для начала красивую, красную фанерку. Она пошла во двор, нашла два маленьких брусочка, пошла к сторожу, попросила топор и принялась тесать бруски для закругления. Она била, топор соскочил по пальцу и сделал ссадину, но брусочки кое-как закруглились. Она приклеила бруски к фанере, сверху приклеила еще найденный в шкафу кусок зеленого сукна, чтобы теплее было мальчику сидеть, и получились разноцветные, хорошенькие санки.
И тогда она стала ходить от сотрудницы к сотруднице и всем их показывать, и все улыбались, хвалили ее и говорили: 'Ну, вот видишь!' Они говорили это так, будто она прежде боялась, что совсем пропадет без мужа, а они ее с самого начала уверяли, что - нет, не пропадет. И она тоже улыбалась и говорила: 'Ну!', будто - 'ничего подобного, я и сама с самого начала говорила, что не пропаду'.
А пальцы ее старательно ощупывали вещественное доказательство того, что она, действительно, не пропадает одна, пальцы трогали и оглаживали эту первую, сделанную самой мужскую работу, и в душе все холодело. Но она обошла еще с санками пол-отдела, а потом принесла их домой, сыну, тот запрыгал: 'Ах, какие!', и тут она быстро пошла в ванную, открыла воду, задвинула задвижку, рухнула на пол прямо в углу и завыла.
Для молодых мужчин в теплое время года
Тамара Сергеевна опять ехала с ним. Каждое утро, когда ее вносило в автобус, Тамара Сергеевна, едва успев устроиться, оглядывалась и искала, едет ли он. В этот раз он сидел лицом к ней, она взглянула на него, он посмотрел тоже, и взгляд Тамары Сергеевны упорхнул, как бабочка, чтобы больше не касаться его лица, а кружить около.
Она заметила его впервые, когда однажды взялась за ручку сидения, а он встал и, улыбнувшись, взглядом пригласил ее сесть. Правда, вышел он на следующей остановке, но Тамара Сергеевна сидела, смущаясь и потихонечку надеясь, что он встал именно перед ней, желая, чтобы сел не кто-нибудь, а она. У него была внешность из тех, что всю жизнь нравились ей: весной к его крупному носу и подбородку очень шла клетчатая кепка, а зимой - седые баки выбивались из-под большой мохнатой шапки. Тамаре Сергеевне хотелось выглядеть пусть немолодой, но интересной дамой, и она старалась очутиться около него, задумчиво наклоняла голову и делала загадочный вид, а, однажды, стараясь быть как можно вежливее и интеллигентнее, тронула его за рукав толстого пальто и сказала: 'Будьте добры, передайте пожалуйста'. А потом, уже не глядя на него, подчеркнуто равнодушно ответила: 'Спасибо'.
Она могла бы уже уйти на пенсию, но не уходила, сознавая, как пусто и скучно ей будет без работы и без ежедневных поездок туда в одном автобусе с ним. Тамара Сергеевна никогда не была замужем, но почти всегда выбирала кого-то и думала о нем. Она влюблялась в начальника отдела - тогда он был ее однокурсником, в главного конструктора, когда он был еще просто конструктором, и в ведущего инженера Толмачева. Она превращала их всех по очереди во всевидящих, волшебных существ, с которыми нельзя разговаривать просто, а если заговорить, то они поймут ее влюбленность сразу и не простят, что она открылась им первая. Поэтому Тамара Сергеевна избегала каждого из них именно тогда, когда ждала от него чуда, ждала и надеялась, но всякий раз не дожидалась, грустила, уверяясь, что у нее и не может быть иначе.
Теперь на работе ее никто не интересовал особо, и она бравировала своим солидным возрастом. Она держалась независимо, дерзко глядела из-под очков, на голове носила растрепанный помпончик, заколотый гребешком. Приходя на работу, она вынимала нарукавники, натягивала их и усаживалась перебирать бумаги, прислушиваясь к разговорам, которые вели девчонки-лаборантки. Она относилась к ним понимающе-снисходительно, а они, посмеиваясь, переглядывались, когда Тамара Сергеевна на виду у всей комнаты одна делала производственную гимнастику, изящно разводя руками и тряся голубыми серьгами в длинных ушах.
Лаборантки выходили замуж, приносили свадебные альбомы, а вскоре и альбомы из дворца 'Малютка', и Тамара Сергеевна умилялась, потом долго смотрела в окно, забыв про бумаги, но следующим утром снова ждала, снова оглядывалась в автобусе и застывала, увидев его.
С мужчинами она разговаривала уже без стеснения, хотя и вскидывала голову по-особому. Раньше она краснела и отмалчивалась при Толмачеве, но теперь это было забыто, и Тамара Сергеевна смотрела на Толмачева с большой грустью, вздыхая и думая, что все проходит. Теперь она беседовала с мужчинами о книгах, об искусстве. Она слыла знатоком и с удовольствием обсуждала новинки, потому что вечерами бывала в театрах, на концертах, всегда покупала абонемент в филармонию. Но, слушая музыку, часто думала о нем, о ссоре с соседкой, о работе. Иногда Тамара Сергеевна забывала обо всем на свете после концерта или спектакля, это бывала редко, но в такие моменты у нее было просветленное, счастливое состояние, когда казалось, что-то понято, все хорошо сейчас и осталось совсем немного до того, когда все будет также хорошо всегда. Герои пьесы жили в ней, ей казалось, что и она живет где-то рядом с ними, в их другой, интересной жизни и, только входя в комнату, в душном, пропахшем одеждой и кухонными запахами коридорчике, она понимала, что всегда хорошо не будет... Она проходила на кухню, здоровалась с соседками и вступала в их разговор. Одна из соседок, интеллигентная старушка, расспрашивала Тамару Сергеевну о пьесе. Тамара Сергеевна рассказывала, но иначе, чем думала и чувствовала. Акценты она расставляла не на том, что ее больше всего привлекало - не на чувствах, а на интриге, и о любовных переживаниях героев говорила небрежно и насмешливо. Старушка слушала, резюмируя, что и Александринка и Мариинка стали не те. Вторая соседка не участвовала в этих обсуждениях, а бегала из ванной в кухню, громко распускала воду, проносила таз с бельем на кухню и ставила на плиту, задевая им Тамару Сергеевну и старушку. Когда она уходила, они оглядывались на дверь, и
