– Несите ее в покои, – приказала она, – быстро, давайте же!
Сулейма знала, что слова тут не нужны, но она должна была что-то сказать. Ее мать понесли наверх по ступеням, по той самой длинной, закрученной лестнице, по которой Сулейма взлетала сегодня утром, так гордясь тем, что может забраться наверх и спуститься обратно, не чувствуя слабости и боли. Такая гордая и такая беспомощная… Рот Сулеймы кривился, когда она плелась за процессией на вершину башни, прислушиваясь к тяжелому дыханию людей и стуку (тук, тук, тук) собственного посоха с лисьей головой, бившегося о ступени из драконьего стекла. Саван тишины окружал безжизненную оболочку ее матери.
Хафсу Азейну опустили на ложе, а Курраана положили у камина рядом с ней. Когда его тело опустили на каменный пол, бледный язык свесился между большими, украшенными золотом клыками, оставляя густой след запекшейся крови. Уронив посох на кровать и расталкивая лекарей, Сулейма подбежала к матери.
Все без толку, – подумала она, – они ни на что не годны.
Именно из-за этих лекарей они приехали в Атуалон. Из-за них и ее собственной глупости.
Это я во всем виновата.
Если бы она не отправилась охотиться за львиной змеей, они бы остались в Зеере и ее мать была бы жива. А Матту не… пропал бы без вести. Нет, он не умер. Его не смогли опознать ни в одном из сгоревших тел, что бы там ни говорили.
Сулейма сделала все, что было в ее проклятых силах, чтобы облегчить участь матери. Она знала, что Хафса Азейна любила старую синюю подушку, пусть та и была обтрепана по краям, а вышитые бабочки почти совсем выцвели. Сулейма знала, что мать ненавидела тяжелые одеяла, оттого что во сне ворочалась и страдала от жары. И Сулейма накрыла тонкой льняной простыней ее грудь, чуть выше плотно стянутых бинтов из паучьего шелка, успевших пропахнуть кровью. Нижний край повязки вздрагивал и опадал, и Сулейма, протяжно выдохнув, выпустила воздух из легких. В ее матери еще теплилась жизнь.
Хафса Азейна умирала. Сулейма хорошо знала признаки, звуки и запахи смерти, и, поскольку красоту можно найти лишь в правде, она не хотела лгать самой себе. Ее мать умирала… но была еще жива. Сулейма взяла материнскую ладонь обеими руками, думая о том, что еще никогда не видела Хафсу Азейну такой хрупкой, никогда не осознавала, что та может умереть.
– Мама, – прошептала она.
Сколько раз она звала ее Хафсой Азейной, или повелительницей снов, или попросту «этой женщиной»? Теперь-то она об этом жалела.
– Мама, прости меня. Мне очень, очень жаль…
– Это я должна просить у тебя прощения, это я подвела…
Сулейма не обернулась:
– Нет, Саския, перестань. Я не желаю тебя слушать. Уходи.
– Я обещала повелительнице снов, что позабочусь о тебе.
– Так же, как позаботилась о ней? – Сулейма откусывала слова кусочек за кусочком, точно это были отравленные плоды. – Лучше бы ты умерла вместе с ней.
– Сулейма…
– Нет. Я сказала – иди. Ступай! И вы все тоже уходите. Пошли вон! – Она закричала, но это не имело значения. Теперь ничто больше не имело значения. – Разве вы можете спасти мою мать? Можете?
Она бросила взгляд сначала на лекарей, которые замерли и таращились на нее с открытыми ртами, а затем на солдат, которые стояли с каменными лицами, безучастные, как статуи. Где были их крепкие латы и острые орудия, когда на ее мать напал соляной народ?
– Просто уходите, чтоб вас Йош побрал, и оставьте нас с миром.
– Оставьте нас.
Услышав голос ее отца, каждый солдат, каждый лекарь в комнате согнулся в низком поклоне, а затем все поспешно удалились. Сулейма обернулась и от удивления чуть не выпустила руку матери.
Ее отец Ка Ату стоял в дверях покоев Хафсы Азейны. Он с головы до ног был окутан одеждами, расшитыми позолоченной нитью. Его лицо скрывала алмазная маска с мордой дракона, так хитроумно устроенная, что казалось, будто сам Дракон Солнца Акари стоял перед ней, купаясь в собственном великолепии. Отец пересек комнату и встал рядом с Сулеймой. Его окружала пятерка байидун дайелов. Черные доспехи казались в его присутствии еще темнее, точно вбирали в себя свет, но золотые маски отражали славу Ка Ату, и девушка едва могла смотреть на них.
Вивернус протянул руки и сжал ее ладони, а заодно и ладонь ее матери. Его прикосновение было горячим. Сулейма чувствовала, как по ее телу разливается тепло, точно мед из нагретого солнцем кувшина. Отцовский ясный взгляд, обращенный на нее, светился бесконечной любовью и безбрежной печалью.
– Сулейма, дочь моя, мое сердце, – сказал он, и его голос эхом отражался от позолоченной маски, – мне очень жаль.
Сулейма заплакала. Она поднесла руки – свои собственные, матери и отца, все разом, – к своей груди и прижала их, как ребенок, который пережил невообразимую боль. Казалось, что земля вот-вот разверзнется у нее под ногами и проглотит ее целиком. Казалось, что солнце больше никогда не взойдет и мир поглотит тьма. Сердце Сулеймы разбилось. Она была разбита и никогда уже не станет целой.
Вивернус высвободил одну руку и прижал Сулейму к себе. Она лила слезы на его золотые одежды до тех пор, пока ее глаза не высохли, горло не охрипло, а сердце не стало пустым и онемевшим. Он горел, горел, но это был хороший жар, даже если причинял боль.
– Я люблю ее, – наконец сказал Вивернус.
Сулейма чихнула и отстранилась от него, чувствуя стыд и опустошение.
– Я полюбил ее в ту самую секунду, когда впервые увидел, как только она сошла с того корабля. Она явилась ко мне незнакомкой из чужих земель, преодолев широкие и смертельно опасные морские пучины, и мы не знали друг о друге ничего, кроме того, что нам говорили…
Сулейма почувствовала в его голосе улыбку.
– По многочисленным рассказам мне представлялось, что она выше ростом. Но она все равно была прекрасна, сама нежность, прелесть и доброта. Она стала мне дорога в тот самый момент, когда посмотрела на меня и улыбнулась, и так было каждое последующее мгновение.
– Нежность, прелесть и доброта? – Сулейма вытерла слезы с лица тыльной стороной ладони и покачала головой. –
