Переступая и пригибаясь, нехотя двинулся за ним. Поднимаясь по чугунным ступеням, держась за перила, представил тех, кто касался их прежде. «Если Денис запросто разгуливает под сценой, – мелькнуло в голове, – то, возможно, сюда забредали Шаляпин, Андреев». Догадка понравилась, и я плотнее сжал поручень. «Хотя, что им делать в подземелье?» Но руки от перил не оторвал.
На сцене шла подготовка ко второму акту, перекатывали вагон, где за полчаса до этого бывший фельдфебель Ткаченко в исполнении Беззубенкова принимал сватов, устраивали «озерцо», в котором будет плескаться Любка. Монтировщики крепили декорации: стучали молотками, затягивали гайки. Раздался второй звонок.
– В следующий раз заберемся на колосники, – пообещал Денис, – навестим балетных, они выше. Если удастся, заберемся под крышу. Вы знаете, там живописная мастерская. Нет? Ну что вы! Над плафоном Головинский зал, там пишут декорации. Это надо видеть! А сейчас, извините, побегу, успею кофе глотнуть и выкурить сигарету.
Второй раз «чрево» посетил в марте две тысячи одиннадцатого года. Светлана Николаевна Волкова, солистка оперной труппы, пригласила на генеральную репетицию «Мертвых душ» Родиона Щедрина, она готовила партию Плюшкина. Когда высоким поставленным голосом сообщила об этом, мои брови подскочили вверх: «Что за новости? Плюшкин – женщина?».
– Чему вы удивляетесь, Геннадий Федорович, роль написана для сопрано.
В канун репетиции позвонила:
– На генеральной меня не будет, дали отдохнуть перед премьерой. Но вы все равно приходите. Не забудьте: служебный вход рядом с Крюковым каналом, двенадцатый подъезд, вам и супруге заказан пропуск.
В назначенный час мы и еще несколько человек стояли на том месте, откуда столетие назад неизвестный фотограф сделал снимок Литовского замка. Собрав из приглашенных группу, сопровождающий той же дорогой, что Денис, провел нас по «чреву» и вывел в фойе. Зрительный зал встретил полумраком и малолюдьем, занавес поднят, сцена пуста. На режиссерском пульте, устроенном в районе шестого-седьмого рядов, мерцали экраны компьютеров, от пульта во все стороны тянулись провода. По трапу, перекинутому через оркестровую яму, засунув руки в карманы, разгуливал режиссер спектакля Василий Бархатов.
Мы разместились в тринадцатом ряду, широкий проход позволял сидеть свободно, но его облюбовали корреспонденты и операторы «5 канала» и канала «Культура», нам пришлось пересесть. Ощущение неловкости, что все вокруг чем-то заняты, а мы одни – праздные, чужие, не покидало. Тем временем на сцену вынесли столы, расставили стулья. В кулисах заметил Анну Соболеву – технолога художественно-постановочной части по бутафории. Стройная и хрупкая, прижав к груди папку с бумагами, она беседовала с кем-то из артистов. Знакомое лицо подействовало ободряюще.
К тому моменту сотрудничество магазина с театром длилось уже несколько лет. Мы в шутку именовали себя «поставщиками двора». Многие режиссеры и художники-постановщики требовали в спектакле подлинных предметов эпохи, воссоздаваемой на сцене, Анна приобретала у нас реквизит. К «Мертвым душам» среди прочего заказала восемь швейных машинок «Зингер» на чугунной станине и аккордеон. Выполняя заказ, недоумевал: «Действие поэмы Гоголя происходит в начале девятнадцатого века, машинки “Зингер” в России появились ближе к концу, приблизительно тогда же аккордеон. Как они будут их использовать? Где?».
Пока размышлял, появился Гергиев, беседуя с Родионом Щедриным, они шли по центральному проходу. Дойдя до оркестровой ямы, остановились. Гергиев присел на барьер, не прерывая беседы, перенес ноги за ограждение, спрыгнул и оказался за дирижерским пультом. Щедрин остался в зале.
Весть о приходе художественного руководителя мгновенно распространилась по «чреву». Побросав домино, по туннелям и лестницам, одетые буднично (что особенно разочаровало) оркестранты заспешили на места, зазвучала разноголосица инструментов, солисты разместились за столом. Оксана толканула в плечо:
– Оглянись, только тихо.
Выждав паузу, как бы невзначай обернулся. За нами чуть наискосок сидела Майя Плисецкая и, не мигая, смотрела на Щедрина, беседующего с Гергиевым. Почувствовав на себе взгляд, балерина повернула голову в мою сторону. Секунд десять, как намагниченные, мы смотрели друг на друга. Я очнулся первым и отвел глаза, устыдившись собственной бестактности. И тут же меня окатило: «Урод! Баран! Великая балерина! Мог бы поклониться!». Стыд жег лицо, но повторно искать ее взгляда не стал – глупо.
Мое отношение к опере примитивное: нравится – не нравится. Музыку Щедрина слушал впервые и был не подготовлен к ее своеобразию. Уныло и протяжно, как привольная степь, звучал хор, а арии героев походили на кардиограммы: высокие ноты чередовались с низкими, голоса артистов взлетали и падали, чтобы тут же взлететь еще выше. Такие перепады и скачки вначале пугали, я сочувствовал исполнителям, затем привык, понял – иначе нельзя.
Происходящее под музыку действие смотрелось органично, впечатлила огромная – во всю ширину сцены – колесная пара. Перемещаясь взад и вперед, она символизировала путь, дорогу, чичиковскую бричку, возможно, самого Гоголя, в движении обретающего покой. Прикрепленный к оси щит выполнял функцию занавеса и экрана, на него проецировали дорожные пейзажи. Щедрин во время репетиции несколько раз поднимался с места, подходил к Гергиеву и что-то шептал ему, тот слушал, отклонив корпус назад, кивал головой.
Ответ на вопрос, как будет использован наш реквизит, долго ждать не пришлось. Машинки «Зингер» появились в сцене с Коробочкой. Оказалось, прижимистая старушка держала пошивочный цех, где батрачили гастарбайтеры из азиатских республик. Аккордеон «Заря» обнаружился в комнате Ноздрева. После беспросветного загула полуголая девица пыталась взять на нем несколько аккордов.
Когда репетиция закончилась, Василий Бархатов, все действие просидевший в первом ряду, поднялся, ожидая приглашения Гергиева, обсуждавшего со Щедриным нюансы исполнения и делавшего замечания артистам, но его не последовало. После того как все разошлись, он так и остался смотреть в опустевшую яму. Такое невнимание к молодому режиссеру показалось незаслуженным, подошел и поблагодарил его за работу. Он слушал молча, улыбаясь. Когда высказывал свое восхищение колесной парой, застеснялся и потупил взгляд.
На следующий день, беседуя со знакомым театралом, не обошел вниманием и этот эпизод.
– Это не он придумал, – заявил знаток закулисной жизни, – а Зорик Марголин. А что Гергиев Бархатова не замечал, ничего страшного, там же Щедрин был! Где Вася и где Щедрин, понимать надо. Спектакль отрепетирован, постановка отличная, замечаний нет, чего дергать парня. А Щедрин требовательный, ему каждая нота важна. Все внимание ему.
Кстати, роль Плюшкина в отсутствие Светланы Волковой исполнила меццо-сопрано Елена Соммер. Одетая бомжом, с жидкой бороденкой и в картузе, она виртуозно справилась с высокими и низкими нотами арии, смотрелась комично. Забавнее Плюшкина – только репетиция поклонов в конце спектакля, когда артисты один за другим выбегали на сцену и кланялись пустому залу. Без зрителей и аплодисментов их действия выглядели неуклюжими, порой смешными.
Музыка, постановка, творческая атмосфера, соседство с Родионом Щедриным и Майей Плисецкой, беседа с Василием Бархатовым произвели впечатление. От полноты чувств
