– Здрав будь, боярин! Давненько не заходил к нам, я уж думал, не случилось ли что?! А шуба какая знатная! – Он отвернул полу, помял горностаевый мех.
– Не лапай, – ударил его по руке ярыга, – не на тебя шита!
– Али я не понимаю?! – подобострастно произнес целовальник. – Такую только боярину носить!
– Бери выше, – сказал ярыга.
– Неужто княжеская?! – не поверил целовальник.
– А то! – ярыга остановился у стола, повел плечами, скидывая шубу на лавку. – С его плеча, наградил за исправную службу!
– И шапка не по сеньке, – подтолкнул целовальник ярыгу хвастать дальше.
– Тоже его, – подтвердил ярыга, садясь за стол. – Неси все, что есть съестного и выпивку! – приказал он целовальнику.
– Тебе, поди, двойного вина принести? – закинул целовальник.
– Тройного!
– А не угоришь?
– Не твое дело! Неси четвертину, нет, ендову ведерную и побыстрее! – он повернулся к пьяницам: – Придвигайтесь, други, пить-гулять будем! И вы, странники, подсаживайтесь – всех угощаю!
– Денег-то хватится расплатиться? – раззадоривал его целовальник.
Ярыга хмыкнул презрительно, достал из-за пазухи и швырнул на стол туго набитый сафьяновый кошелек.
– Да тутих… на целый год хватит! – восторженно произнес один из пьяниц, заглянув в кошелек.
– Пейте-ешьте, сколько влезет! Чтоб на всю жизнь запомнили и всем рассказали, как умеет гулять ярыга!
Белбог
Туман был густ и бел, как сметана, и толстенным слоем покрывал озеро, которое схоронилось во впадине, окруженной темными обрывистыми скалистыми берегами, поросшими соснами, высокими и стройными, напоминающими копья многочисленной невидимой рати, охранявшей два белесых острова, округлые вершины которых, светлая и темная, виднелись одна ближе к южному берегу, вторая – к северному, причем первая казалась клоком тумана, осмелившимся подняться повыше. На восточном берегу, там, где из леса как бы вытекала тропинка, широкая и утоптанная, немного петляла по крутому склону и пряталась в тумане, чуть в стороне от нее и примерно посередине между лесом и озером стоял шалаш, крытый сеном, небольшой – двое с трудом поместятся, а перед ним догорал костерок, языки пламени едва возвышались над углями. У костерка сидел, держа на коленях закопченный, медный котелок с ухой, перевозчик – мужчина малость за сорок с покрытым шрамами от ожогов лицом, безбородым, безусым и даже безбровым, худощавый и с распухшими суставами, одетый в заячью шапку, овчинный тулуп поверх холщовой рубахи, когда-то алой, а теперь бледно-розовой, и короткие, до колен, порты из небеленого холста. Из-за шрамов лицо казалось жутким, отталкивающим, но уродство смягчали и даже делали симпатичным глаза цвета чистого неба и со светом, мягким, неярким, напоминающим первый, робкий луч восходящего солнца. Перевозчик уже выбрал всю юшку из котелка, приступил к вареной рыбе, окуням и красноперке. Время от времени он оставлял ложку в котелке и шарил рукой по натянутому подолу рубахи, отыскивая хлеб, находил только крошки, темно-коричневые и колючие, слизывал их с пальцев.
Топот копыт, звонкий и отчетливый, как бы рассекающий воздух, послышался в ложбине между холмами, что подступали к озеру с востока. Перевозчик оторвался от еды, прислушался, наклонив голову чуть ниже, потому что у земли звуки слышались громче. Глянув в котелок и определив, что успеет доесть до приезда всадника, неторопливо зачерпнул ложкой окуневую голову, обсосал ее, а кости бросил в костерок. Дохлебав остатки юшки, перевозчик попытался встать рывком, однако ноги разогнулись с сухим щелчком, напоминающим хруст валежника, а боль в пояснице заставила замереть в полусогнутом положении. Обождав немного, он потер рукой спину и колени, осторожно распрямился и, с трудом переставляя затекшие ноги, спустился к воде. Он долго скреб нутро котелка серой каменной крошкой, с удовольствием слушая скрежещущие звуки, пару раз прошелся и по закопченной внешней стороне, оставив на ней несколько тонких золотистых царапин. У воды топот слышался еще громче, создавалось впечатление, что скачут совсем рядом, по краю обрыва. Из-за тумана вода казалась мутной, но погруженный в нее на локоть котелок был виден отчетливо, даже царапины просматривались. Перевозчик сполоснул котелок, наполнил водой на две трети и понес к костерку, бесшумно ступая босыми ногами на пятна мха, чтобы не поскользнуться на влажных камнях.
Всадник прискакал к шалашу. Конь дышал надсадно, часто всхрапывая, и перебирал копытами, не в силах устоять на месте.
– Эй! – раздался хрипловатый мужской голос, затем прочистили горло и позвали звонче: – Перевозчик!
Судя по голосу, это был молодой мужчина, но когда перевозчик увидел лицо всадника, то подумал, что принадлежит оно его ровеснику: изможденное, с затравленными глазами, правая половина покрыта бурой коркой засохшей крови, которая стекла из большой рваной раны на коротко стриженной голове. Подтеки крови были и на шее, и на червчатой рубахе, распанаханной от ворота до подола. Порты на всаднике были темно-зеленые, однако ни ремня, ни обуви, как и седла на чалой – гнедой с седой гривой и хвостом – кобыле.
– Перевозчик! – вновь позвал всадник, наклонившись на лошади, чтобы заглянуть в шалаш.
Там было пусто, лежали две волчьи шкуры с клочковатой шерстью, видимо, с весеннего, недолинявшего зверя, да небольшой бочонок с медом и топор. Всадник с трудом выпрямился в седле и прикрыл рукой глаза, чтобы остановить головокружение.
– Чего кричишь? – сказал перевозчик, выступив из тумана.
Всадник испуганно вздрогнул и сильнее сдавил грязными пятками лошадиные бока, покрытые белесыми подтеками пены. Кобыла подалась чуть назад и всхрапнула коротко и устало, выпустив из угла рта тягучую нитку слюны. Раненый осторожно слез с лошади, поклонился в пояс, а разогнувшись, замер с закрытыми глазами и плотно сжатыми губами, пересиливая дурноту.
– Перевези, – открыв глаза, тихо попросил он. – Только заплатить нечем, – раненый выпустил из руки уздечку, – кобыла не моя.
Лошадь, косясь на людей черным глазом с покрасневшим белком, жадно пошевелила ноздрями и направилась к воде.
– В следующий раз заплатишь, – проходя мимо него со склоненной головой. – Кобылу выводи, а то запалишь.
– Мне срочно надо!
– Успеешь, погони не слышно, – сказал перевозчик и поднял голову.
Раненый хотел еще что-то сказать, но, увидев лицо перевозчика, запнулся и послушно взял лошадь за узду и повел от воды.
Перевозчик подкинул валежника в костер, повесил над огнем котелок и развел в нем зачерпнутую из бочонка, полную ложку меда, темно-коричневого, пахучего. Костер затрещал весело, лишь когда в него падали капли воды с котелка, недовольно шипел. Перевозчик сел на бревно, короткое и с прогибом посередине, будто продавленным ягодицами, протянул к пламени руки с красными, словно расплющенными пальцами. Он, казалось, не замечал раненого, который водил чалую кобылу, звонко цокающую подковами по камням, вдоль берега, стараясь держаться на одинаковом расстоянии от края леса и от кромки тумана.
Между холмами опять послышался стук копыт. Скакал целый отряд. Звуки то сливались в один, протяжный и тяжелый, то распадались на несколько менее грозных. Раненый, придерживая у горла края разорванной рубахи, подошел к костру и загнанно посмотрел на перевозчика. Тот недовольно поморщился, помешал ложкой воду в котелке, снял с огня и одним духом выпил половину.
– На, подкрепись, – предложил он раненому, который отрицательно махнул рукой и молвил тихо:
– Скоро здесь будут.
Перевозчик ухмыльнулся и в два захода допил воду с медом. Он бережно встал, стрельнув коленными суставами, снял тулуп и кинул в шалаш.
– Пойдем, – позвал он, направившись к воде.
