Роман Запрудин, старший сержант НКВД пинком распахнул дверь, выходя на крыльцо. Глубоко вздохнул начавший свежеть воздух, чувствуя как холодный ветер освежает уже зашумевшую голову. Он оглянулся по сторонам — справа темнели хозяйственные строения, слева за высоким забором простиралось поле, обрывающееся где-то черным лесом. Искать отхожее место Роман не захотел, поэтому, расстегнув ширинку, он начал мочиться прямо с крыльца.
Сбоку послышался какой-то шорох и, обернувшись, он увидел, как рядом с ним вырастает черная тень. Он увидел горевшие ненавистью глаза, успел заметить, как блеснуло над ним лезвие и широко распахнул рот, но закричать уже не успел. Острый топор с сочным хрустом опустился на его голову.
Семен Борисов только недавно прибыл в воссоединенные со страной рабочих и крестьян земли, переведенный сюда из относительно спокойной Центральной России. К местным нравам он еще не привык, а гостеприимство поляка и вовсе настроило его на благодушный лад. Борисов не выставил постов, забыв о том, что уставы пишутся кровью беспечных солдат и их командиров — в чем чекисту пришлось убедиться очень скоро. Он еще разговаривал с Тадеушем, когда послышался звон разбитого стекла и на стол рухнуло нечто, взорвавшееся с оглушительным грохотом. Чуть ли не половина отряда полегла на месте, оставшихся в живых раненых и контуженных ворвавшиеся в комнату повстанцы добили, не пощадив и поляков.
— Все готовы? — отрывисто спросил Ковальчук, оглядывая заваленный трупами зал.
— Не совсем, — гортанно рассмеялась черная девушка, усаживаясь на пол, — этот еще живой.
«Этот» был лежащим на полу молодым парнем, с ненавистью смотрящим на националистов. Правая рука зажимала правый бок, сквозь гимнастерку сочились алые капли. Чотовой присел рядом.
— Имя, фамилия, звание?
Парень зло сверкнул глазами и отвернулся. Ковальчук пожал плечами.
— Он твой, Челита, — сказал он, повернувшись к мулатке. Та благодарно сверкнула белыми зубами в ответ.
— Кто мне поможет? — она вопросительно посмотрела на украинских националистов.
— Я, — невысокий рыжеватый парень шагнул вперед. Девушка улыбнулась.
— Я знала, что ты не откажешься, Дмитро, — сказала она. Из рук одного из бойцов она осторожно приняла увесистый, явно тяжелый ранец.
— Осторожнее там, — буркнул Лесь, — и не задерживайся.
— Как всегда, — вновь улыбнулась девушка, — останетесь посмотреть?
— Не на что тут смотреть, — угрюмо сказал четовой, подавая знак остальным бойцам оставить эту пару наедине с мертвыми. Последней выходила девушка, чуть не споткнувшись у дверей об мертвую Ванду. Та лежала на спине Когда украинка вышла в коридор лицо ее было белее мела, она едва держалась на ногах.
— Привыкай, Галина, — угрюмо произнес четовой, — эта война идет давно и на ней нет правил. Или они или мы.
— Я понимаю, — кивнула девушка, — но все-таки…
— Думаешь, они наших жалеют? — невесело хмыкнул Ковальчук, — рассказать, что ляхи с нашими творили, когда отступали на восток?
Нет, это Галине рассказывать было не надо. Перед ее глазами явственно встала сожжённая дотла деревня, изуродованные трупы среди дымящихся развалин — с выколотыми глазами и отрезанными языками. Женщины, старики, дети. Меж тел ходили солдаты в серой форме, добивавшие раненых с криками «Тоже хочешь Украину? Получай, пся крев!» В Розвадове девушка чудом спаслась от польских карателей — после чего и вступила в ОУН.
— Они ничуть не лучше, — сказал Лесь, кивая на трупы, — всем ненавистна Вольная Украина: москалям, ляхам, мадьярам. И отвечать мы будем тем же, в союзе с кем угодно — с немцами, литовцами… и с такими как она, — понизив голос, он показал на дверь.
— Надеюсь, успеют до утра, — помолчав, добавил Ковальчук, — пока комиссары не заявились.
Девушка хотела еще что-то сказать, но осеклась когда из-за двери раздался крик, полный боли и ужаса. Ковальчук перекрестился и направился к выходу, вслед за ним потянулись и остальные бойцы. Националисты рассыпались по двору чутко ловя каждый звук извне — чтобы хоть отвлечься от приглушенных криков и гортанного песнопения на незнакомом языке. Все это сопровождалось громким стуком, словно в доме заколачивали гвозди.
Минуло часа три, когда из дома, наконец, вышел Дмитро с закатанными рукавами, обнажающими выпачканные в крови руки. Следом на ступеньках появилась Челита, держащая под мышкой нечто напоминающее доску, завернутую в черную ткань.
— Все в порядке, пан Ковальчук, — произнесла она, — завтра красным будет один сюрприз.
— Надеюсь, он будет достаточно поганым, — сплюнул четовой и, повысив голос, обратился ко всем, — уходим!
* * *Солнце уже всходило над лесом, когда на двор фольварка ступили новые люди — не менее сорока вооруженных до зубов чекистов. Впереди шел высокий мужчина с петлицами капитана государственной безопасности, сопровождаемый плюгавым рябым мужиком, в крестьянской одежде.
— Точно ничего не напутал? — спросил капитан, с сомнением оглядывая усадьбу.
— Как бог свят пан… то есть товарищ комиссар, — закивал мужчина, — именно тут и расположились. Место ведь удобное, лес рядом — откуда начинать еще.
— Уж больно тут тихо, — с сомнением протянул комиссар, — впрочем, утро ведь.
Незапертая дверь распахнулась от легкого толчка. Осторожно оглядываясь по сторонам чекисты входили в подозрительно пустой дом, ежеминутно ожидая подвоха.
— Хозяева! — крикнул Савельев, — есть кто живой?!
В ответ откуда-то из глубины комнаты раздался слабый, чуть слышный стон. Михаил Савельев потянул носом воздух — его ноздрей достиг сначала слабый, а потом все более усиливающийся аромат гниющей плоти.
— Прикрой меня, — сказал он одному из бойцов — рыжему рябому парню. Тот понятливо кивнул, встав по другую сторону от двери, откуда доносились стоны. Савельев мощным ударом распахнул дверь и ворвался внутрь, держа пистолет наготове.
Ему открылось большое помещение — столовая или гостиная, заваленная окровавленными трупами. Стены покрывали причудливые рисунки и чертежи, при взгляде на которые Савельев содрогнулся от омерзения. Все эти кресты, пронзённые кинжалами сердца, змеи, черепа, непонятные надписи латиницей — все начерчено кровью. На полу застыли растекшиеся огарки маслянисто-черных свечей — Савельев заметил, что иные из трупов изуродованы так, словно с них срезали жир.
Самым большим изображением был начерченный на всю стену трезубец, основание которого переходило в вершину большого креста. И на нем, приколоченный большими гвоздями к стене, был распят молодой парень. Сквозь застегнутую на все пуговицы форму проступали темные пятна. Светлые
