-Нам надо встретиться, - решительно так. - Через час возле гостиницы "Душанбе", за нею, в скверике, ты знаешь...
И повесила трубку.
Я приехал.
За гостиницей все было так же, как тогда. Скверик с плакучими ивами. За пять-семь лет ивы разрослись. Скамейки были обшарпаны и посечены перочинными ножиками. На них когда-то сидели первокурсницы и пускали дым, затягиваясь сигаретами. Им это казалось высшим шиком. Они были уже взрослые, они были студентками, могли позволить себе сигарету и разговоры о мужчинах.
Оса была одна. Холодное неприступное лицо.
Джинсы.
Легкая пелеринка на высокой груди.
В тонкой золотистой от загара руке сигарета.
-Явился - не запылился?
-Приказано - выполнено! Можно подсесть?
-Подсядь, но не близко. Кто-нибудь увидит, Сашке настучит. Он из тебя отбивную сделает.
Я пожал плечами. Осичка раза два или три приходила на соревнования. Не одна, с подружками. Визжали со скамеек: "Костя, Костя!" И я танцевал перед ними, белые трусы, красная майка, боксерки с кисточками. И ловил парня на правый хук. Он обваливался. Рефери кричал: "Стоп!" Со своей пританцовочкой, я вскидывал руки. Победа!
И вдруг она мне: отбивную...
Может, по молодости лет я бы и ответил. Что это вообще-то проблематично, из меня - отбивную. Что может отскочить. Что не он первый, и с предыдущими все оборачивалось не в их пользу. Но это если б я опять был восемнадцатилетний.
Так что я промолчал.
Пусть думает, как хочет. Да и сидим мы в сам-деле на пионерском расстоянии.
-И что сказала твоя красавица-жена?
Кончик ее сигареты дрогнул.
-Когда?
-Когда узнала, что ты снова в армию идешь!
-Это не армия, Надя. Это, как бы правильно выразиться... Это такая служба... Вроде спасателей в горах...
-Кость, ты меня совсем за дуру принимаешь?
Она отшвырнула недокуренную сигарету.
-Нет, вообще-то...
-Вообще-то? А в частности?
Какой-то бестолковый разговор. Кто я - ей? Кто мне - она? У нее муж и дочка. У меня жена и сын. Она в полном порядке. Александр сделал квартиру. Сама преподает в пединституте. Дали ей зарубежную литературу. Дали сравнительное литературоведение. Заочно в аспирантуре. Пишет диссертацию. Что-то про Курта Воннегута.
А я...
Вдруг словно со стороны услышал себя:
-Надюш, там платить обещали нехило. У нас же ни кола, ни двора. От матери я съехал, а своего даже угла нет. Должен хоть что-то наклепать. У меня ведь сын. Каким он вырастет мужчиной, если не узнает, что такое свое гнездо?
Ее сосредоточенное лицо. Морщинка на переносье.
-А если...
-Что?
-Если тебя убьют... Ты об этом подумал?
-Ну, меньше народа - больше кислорода.
-Романов, ты заколебал меня своей бравадой. Я тебе говорю: а если тебя там убьют? Ты понимаешь, о чем я спрашиваю? Если тебя привезут в цинковом гробу...
Теплый ветерок мотал длинные ивовые космы. Три молодых таджика, в тюбетейках, в светлых рубашках, прошагали мимо. Посмотрели на нас.
-Или станешь калекой. Твоя жена... она что, хочет потом возиться с инвалидом?
Не первый вопрос, на который сразу не находилось ответа.
-Что ты молчишь?
-Не знаю, что сказать.
Наши глаза встретились. И неожиданно:
-Поцелуй меня, Романов.
-Ты это серьезно?
-Мне два раза повторять?..
Губы ее пахли сладким табаком. И губной помадой. И какой-то сухой горечью.
-Все, хватит. Уходи теперь. Я потом буду плакать. Но не по тебе, а по себе. Иди, Романов.
-Как скажешь.
-И забудь, что сейчас было.
-А что было?
-Очень хорошо. Так и отвечай. Даже мне...
-Даже тебе?
Я знал, что она имеет в виду. Она сидела и больше не смотрела на меня. Тогда я наклонился и поцеловал ее запястье.
Она вздрогнула. Резко поднялась и сама пошла прочь.
...Я тянусь к золотистой, полной, сочной кисти. Как женская грудь, думаю я. Сладкая, крепкая, созревшая грудь. Я беру ее в левую ладонь и тянусь ножницами в правой. Что-то щекочет мою кожу. Потом резкая, как от удара, боль. Рука отдергивается сама собой. Пьяная оса вырывается из-под ладони. Она сидела, выедая медовую плоть ягоды, когда я прижал ее. Боль пошла вглубь руки. Ужалила знатно!
Надюшка, Надюшка...
Вот тебя уже нет. Солнце заглядывает мне под козырек. Теплое, красноватое солнце над Аппалачами. Твоя дочь, конечно, уже сама взрослая женщина. Наверное, вышла замуж, родила детей. Александр состарился. Он очень любил тебя. Скромные парни, вроде него, если уж влюбляются, то на всю жизнь.
Ты так и не уехала из Душанбе. Ты написала свою диссертацию про Курта Воннегута. Преподавала. Пережила гражданскую войну там. Видела, как "вовчики" гоняются за "юрчиками", а потом "юрчики" ловят "вовчиков". И все расстреливают всех. Так погиб отец Хафиза, так убили академика Буратова, начальника моего отца. Так остался лежать с пробитым лбом Алишер, который заведовал культурой.
Ужаленная ладонь горит. Я спускаюсь по лестнице вниз. Отсасываю яд из ранки, сплевываю. Потом беру шланг и пускаю холодную струю. Холод воды облегчает боль. Я сдвигаю армейскую кепку со лба. Собственно, день закончен. Ничего не хочу делать.
Вадик Каратыгин упился и захлебнулся в луже. Так мне сообщили. Остался вопрос: где в Душанбе он нашел такую лужу, чтобы захлебнуться? Он мог утонуть в ванне. По пьяни. Или на Комсомольском озере, грязном, теплом и вонючем. Или на Водонасосной, где идет водоотвод на город. Там во все времена тонуло много людей. Там были такие быстрые и крутые воронки. А мышцы часто схватывало судорогой. Наконец, мог упасть в фонтан возле театра оперы и балета. Там, где под высокими чинарами менты-чебуреки забрали однажды меня с девчонкой.
Но никак не в луже.
В Душанбе никогда не было никаких луж.
Был палящий зной с конца мая по сентябрь. Был "афганец" в августе. Был иногда слабый, теплый снежок в январе. Он таял либо на следующее утро, либо через два-три дня. Но тогда мы помнили эту зиму очень долго - снег лежал, и этого было достаточно.
Я помню, как Надя уходила. Материнство почти не изменило ее фигуру. Тонкую, в осиной талией, с легко покачивающимися бедрами. Светлые волосы отмахнула рукой. Ветерок снова бросил их ей на лицо. Она снова отмахнула.
...Вечер был теплым. Вечер для мороженого. Сначала я хотел навалить себе любимого ванильного. И сидеть при свечке в красном стаканчике на столе. Потом вдруг захотелось серьезно, без балды, выпить. Съездить в вино-водочный, взять большую бутылку, самую большую, с ручкой. Вернуться домой, закрыть машину, забросить ключи подальше. И стаканчик за стаканчиком усадить емкость. Если не до трех четвертых, то хотя бы до двух третей.
И вспоминать свою безбашенную, очумелую юность. Нашу "седьмовскую" шпану, прозвавшую меня почему-то Динаром. Наши ходки по Гиссару и Такобу. Наших поселковых девчонок, в клешах от бедра, с еще недоразвитыми формами, с наивными челками. Андрюху Навныкина, который заражал их. Мои тренировки до седьмого пота. Мои выступления на ринге, визги почитательниц: "Костя! Ко-о-остя!".
Отчего-то душевные разговоры с Хафизом, под дешевый коньяк и кроличье рагу. Это он
