Я выбегаю вперед, сам того не осознавая. Делаю все инстинктивно, бессознательно. Я прячу Троя за спину, отталкивая в комнату.
Монотонный шум улицы разрывают два выстрела. Птицы вспархивают с крыши и с перил балконов соседнего дома. Невыносимая боль жжет где-то между ребер. Я провожу правой рукой по тому месту, где будто разъедает кислотой. По пальто растекается темно-красное пятно, выделяющееся даже на черной ткани. Бордовые капли остаются на кончиках пальцев.
— Всё хорошо, — я с трудом поворачиваюсь к Трою, зажавшему рот руками. Его сапфировые глаза с ужасом и слезами смотрят на меня. Я стираю вытекающую изо рта по подбородку кровь, размазывая её случайно по лицу сильнее.
Темнота застилает всё вокруг. Тело не слушается. И я падаю на колени. Последнее, что я чувствую — это холодные руки Троя, закрывающие пулевое ранение почти около сердца.
***
Океан Ельзи — Обійми
— Я еле отправил его домой. Он упирался, сказал, что останется здесь. Прости, может, неправильно было его заставлять, дал ему ключи от твоей квартиры и сказал там подождать.
Маркус стоит у окна и курит. Тоже хочу.
— Дай сигарету, — тихо произношу я, подзывая ладонью друга к себе.
— Не сдохнешь тут же? — усмехается Батлер, поднося сигарету к моим губам. Ловлю её зубами и затягиваюсь до боли, до дрожи, так, что начинаю кашлять.
— Эй, аккуратнее.
— Ты всё правильно сделал, — говорю я, выпуская дым. — Дай еще.
Затягиваюсь и продолжаю говорить:
— Ему незачем тут быть. Пока он в безопасности, дня на четыре, может даже чуть больше, — я стискиваю зубы, чувствуя, как пульсирует место ранения. Кажется, опять кровоточит. — Я тут уже неделю, а шрапнель тем временем нихрена не дальше от сердца. Не нужно ему видеть, как я умираю.
— Не умрешь, — качает головой Маркус. — Тебе нельзя. Пацан загнется. Ты бы видел, что с ним творилось, пока тебя оперировали. Что ж ты не сказал, что у него биполярка?
— Не биполярка, — морщусь я. — Депрессивное расстройство. В досье не сказано.
— Черт, — Маркус выкидывает окурок в окно и закуривает тут же вторую сигарету. Дает затянуться мне, и хотя каждый вдох отдается болью, я курю. Последняя сигарета в последние минуты жизни. Могу себе позволить. — Как мне с ним быть потом?
«Когда ты умрешь»… Батлер не говорит этого, но я чувствую это окончание фразы, повисшее в воздухе.
— Возьми под защиту его родителей, — друг подносит мне сигарету, и я затягиваюсь немного, чувствуя, что всё, больше не могу. — И отправь Троя к ним. Моих денег должно хватить, чтобы он спокойно жил и ни в чём не нуждался.
— Ты думаешь, — Батлер подвигает стул и садится у кровати, — что не выживешь?
Я киваю на аппарат, который качает морфин, помогает мне не загнуться от боли. На аппарат, который позволяет сердцу биться, а шрапнели не дойти за пару секунд до него.
— Сделай это. И быстрее. Надоело уже видеть, как он страдает и винит себя в том, что пошел тогда на лоджию за текстами. Меня бы по-любому подстрелили, но я хотя бы спас его…
— Нет, — Маркус резко встает, опрокидывая стул. Затягивается, выкидывает сигарету в открытое окно. Хлопает фрамугой так, что звенят стекла. — Не твори херню, Коннор, ты выживешь. Оплатим тебе лечение в какой-нибудь Германии, в Израиле, да хоть у черта на рогах!
— Нет, — я устало провожу ладонью по лицу, тут же чувствуя ужасную боль слева, под сердцем. Шиплю сквозь зубы и бью по кровати, стараясь унять жжение. Бесполезно. — Подойди.
Маркус подходит и опускает на колени перед кроватью.
— Сдохни, — говорю я сквозь боль, — но сделай так, чтобы он жил дальше. — Я сжимаю запястье Маркуса настолько сильно, насколько позволяет идущие к сердцу и причиняющие боль осколки пули. — У тебя семья: любимая, ребенок. Я хочу, чтобы он тоже когда-то стал отцом. Пусть даже приемного ребенка. Сделай так, чтобы он прожил счастливую и полноценную жизнь с любимым парнем. Не со мной. Он должен жить. И ты выполнишь мою последнюю просьбу.
Маркус наклоняется ко мне, и я говорю, чувствуя во рту вкус крови:
— Отключи аппарат.
Нет ничего ужаснее, чем видеть слезы сильного человека. Батлер встает и подходит к изголовью.
— Ты был самым лучшим человеком, Коннор Франта.
«Нет. Самый лучший — он. Я люблю тебя, Трой Сиван».
Я сжимаю в кулаке простынь, тьма застилает глаза. Я перестаю чувствовать запах сигарет, а напоследок слышу:
— Он любит тебя больше жизни…
Вот и всё.
***
Посмотри на него. Он не ест. Он не спит. Посмотри, как уродливо (именно уродливо, слишком страшно, кошмарно, от этого подкатывает тошнота к горлу) на нем болтается черная футболка. Посмотри, как его тонкая, костлявая, как у Смерти (она пришла за ними, чтобы они были вместе) рука ложится на холодное (смертельно-ледяное) надгробие.
Посмотри, Маркус. Ты сам в этом виноват.
Трой стоит у надгробия из черного мрамора, где высечено золотыми буквами:
«Скорбим по лучшему другу и верному товарищу. Вечная память.
Коннор Франта (…-2016)»
Сиван трясущимися руками кладет кроваво-красные розы на плиту. Такие же красные, как кровь, которая вытекала из мертвенно-бледных губ Коннора, когда я отключил аппараты.
Я всю жизнь буду видеть в кошмарах, как угасли ярко-голубые глаза, когда, едва зайдя в квартиру и увидев мальчишку, я выпалил на одном дыхании:
— Его больше нет.
Я буду видеть в кошмарах, как этот мальчик, по сути, еще такой ребенок, упал на колени, прижимая к себе окровавленное пальто Коннора. И я, взрослый мужчина, глава преступной организации, плакал беззвучно, прижимая к себе этого хрупкого парня.
Я не пустил его на похороны. Коннора нет, и больше некому защитить Троя Сивана.
— Трой, — я подхожу к надгробию. Следом за розами падает на колени парень. Вцепляется пальцами в сырую землю, которую еще вчера закидывали лопатами на гроб. Мой лучший друг, единственный, на кого можно было положиться, погребен теперь навсегда под этой толщей. — Твой самолет завтра.
— Хорошо, — он кивает, говорит тихо, и я знаю, что он даже не услышал меня. Отвечает, только чтобы я отстал. Я опускаюсь рядом с ним на корточки, провожу пальцами по холодному мрамору и тут же одергиваю. Потому что Трой поднимает голову и смотрит на фотографию, стоящую рядом с немногочисленными венками. С неё Коннор улыбается, сверкая яркими голубо-зелеными глазами.
Ему было всего двадцать два года! Судьба, чертова ты сука! Он был так молод! У него остался любимый парень, родные, которые, как бы
