— Холодно?
Человек в белом халате успел надеть маску, полностью закрывшую рот. Нарушенная дикция и слой марли смазывали согласные, красная луна за окном поднималась, и в её багряном, странном сиянии фигура врача выглядела острой и тонкой, как шпиль на ратушной башне.
— Берта работала у меня восемь лет.
Он сказал «лет». Не циклов!
— Они живы.
— Что?
Анкерный механизм земли отсчитывал столетия. Солнечные фонтаны Пасифика били прямо в небо, истончённое небо, по которому струилась лазурь.
— Вы фантазёр, — сказал человек, половина его лица кривилась от боли. — Пластичное восприятие. Зефирные замки не здесь, Йорг, их вообще нет, этих зефирных замков, в наше-то время! Собственно, здесь нет и времени. Пока нет. Я планировал использовать вас иначе, но вы опять не оставили мне шанса, невозможный болван. Ни единого шанса!
Хаген заплакал. Слёзы сами выкатывались из глаз и ползли по щекам, падая в желоб, предназначенный для слива крови. Зыбистая пленка туманилась и двоилась.
— Вы похожи на моего…
— Знаю.
Врач отошёл к столу, превратившись в расплывчатое пятно. Всё состояло из пятен — белых, как отблески алюминия, дрожащих на зернистой ряби воды. Дождь шёл на Эльбе, буроватая пена на шлюзах пахла тиной и рыбой, времени было мало и много, и как всегда не хватало. Я не виновен. Виновны все, каждый из миллионов, ведь даже Пасифик допускает ошибки. Но почему же, почему — почему именно я должен за это расплачиваться?
Ш-ш-ш, солдат!
Гипсовая тень поднесла палец к губам.
— Гессенский дурень, — шепнула Луна. — Ты задолжал, но мы ещё посчитаемся. Я всё исправлю. Просто скажи «да» и сделай мне шаг навстречу.
Да? Нет?
Может быть?
— Нет! — не веря себе, выпалил Хаген.
В ужасе расширив глаза — и бледное, как мел, отражение, скорчилось над ним, повторяя то, что против воли выплетало сознание, пока острая тень скальпеля устремилась к тени живого тела, бросал он в окружающий мрак, столь глубокий, что в нём больше не было человека:
— Нет. Нет. Нет!
***
За стеной вдарило. И опять сотряслись лампы, с потолка посыпалась пыль, задребезжали кюветы, и тонкий, крикливый голос из коридора завёл своё: «нет-нет-нет!» Сведя разлетающиеся полы — лопнула пуговица, — она опрометью выскочила в коридор.
И увидела алый свет, настоящее зарево.
Начало шестого, восток пробуждался туго. Но во дворе, преодолевая зловещее эхо, истошно выли гудки, билось открытое пламя — это полыхал грузовик. Вокруг суетились солдаты и санитары; в скоплении зевак она заметила главврача — адский свет бликовал у него на лысине.
— Русские?
— Прусские, — передразнил её насмешливый голос. — Если бы. Свои же, засранцы. Прямой наводкой…
— А Клейнер — туземный вождь.
Она прикусила язык, но за спиной услышали — хохотнули. Бетчера она знала прекрасно, при нём можно было не сдерживаться, но вот второй — сутулый, не первой молодости лейтенант — производил двойственное впечатление. Светлая поросль над верхней губой топорщилась как пакля. Говоря с кем-то, он смотрел ниже глаз — пристально и весьма неприятно.
Вот и сейчас. Она всплеснула руками: «А чего вы хотите?» — и заспешила по коридору, уставленному койками, унимая начало паники и что-то шепча. Сквозь колотьё в сердце — в закопченном огрызке стекла вздымались руки, похожие на ветки, и головы, обмотанные бинтами, шары безумных снеговиков. «Бидоны?» — она взвизгнула; чёрное лоснящееся лицо засунулось сквозь форточку, повертело белками и выскочило обратно.
— Марта?
Её ухватили за локоть. Что-то костлявое, храпя, взрезало темноту, в белом куколе сморщенный, в каплях лоб — это оказалась сестра Гловач:
— Живо! Вниз…
Внизу они торопливо пробились сквозь беспорядочную людскую воронку и налегли на дверь бельевой. Воды всё равно не было, оставалось надеяться на прочность кирпичных стен и ветер, отдувающий пламя в сторону ворот.
Бетчер, перегнувшись, крикнул с лестницы:
— Где вы тут? Сестрички?
— Здесь, — пепел щекотнул ноздрю и она чихнула, думая при этом об асептике, о зольной куче под кустом роз, о том, что от санитара тянет сырым жаром, а следующий удар придется прямо на крышу, нет, так нельзя думать, не об этом, о хоре, о мебели, но не о молниях, попадающих в дымоход притяжением страха, нет-нет, никакого ст-стха-а-ах, ах…
Бетчер опять хохотнул. Или прочистил глотку — кто знает? Что до нее, то она была готова взлететь на небеса и запеть оттуда, как сестрички Эндрюс: «Буги-вуги-бой». От истерики было ровно столько же проку, как от всего другого.
Но вместо этого, она щепотно подобрала юбку и побежала наверх.
У двери в палату она опять увидела лейтенанта и ещё двоих, незнакомых, говорящих громко и требовательно. «Вот и сестра», — воскликнул один из них, но она, оглушённо махнув кистью: «Ах, чего вы хотите?» — рванула на себя дверь и оказалась внутри, в тесной и серой комнате с единственной койкой и белым узлом на ней, белым, как средоточие боли, из которого смотрели живые глаза.
— Это тот самый?
— Да.
Коротко и ясно. Заскорузлый бинт — скорлупа человеческой бабочки. Сотня разных вещей: жарящееся масло и «спэм», рвотные массы, мысль о двоюродном брате — напрыгнули на неё, и словно со стороны она увидела свои пальцы с обкусанными ногтями, щиплющие халат.
— Мы должны довезти его до станции.
— Это невозможно, — сказала она с негодованием, выплеснувшимся в горловых низких нотах. — Вы что, не видите?
— Я вижу. Но как единственный выживший…
Чудом, мог бы добавить он. Личинка, застрявшая в воздуховоде. Стальная машина, скрытая в штольнях горы Конштайн, дотянулась до всех, оставив после себя мотки выжженной проволоки и утрамбованный уголь, слепленный из разномастных костей. Они были фанатиками, о мой Бог, как и этот крошечный винтик, неименованный, но, безусловно, содержащийся в документах. Как жаль, что они уничтожены! Бесценные знания, добытые возможностью, которой больше никогда не представится…
— Может быть, заключенный.
— Нет, — как ни велико было желание согласиться, логика диктовала вывод и он озвучил то, что позже подтвердят дознаватели, журналисты, стервятники, питающиеся догоревшими фактами. — Судя по одежде, кто-то из медперсонала.
— Выйдите, — попросила она.
***
Она парит как ангел, не решаясь разбинтовать. Этот одинокий чулан (Альтенвальд?) душен и скособочен, но на обратном полюсе висят часы, и толстая стрелка трогает пять, переползает через неё и застывает, пока длинная, проворная крутится дальше. Эту стрелку зовут грамматика, зовут макс, зовут мориц, петерленц, зовут марта…
— Как его зовут?
Ангел пожимает плечом — не знает.
Огромная, как точильный круг, луна делает оборот; чёрная ведьма подходит к ангелу, щурится на человечка, распростёртого в тени ударного кратера. Гербигер ошибался насчёт вечного льда. Главное, чтобы не начал таять.
— Медперсонал, — шепчет ведьма, — skurwysyn, будь проклят, проклят!
— Да, да, — говорит Марта. Неприкрытое горе часто выглядит отвратительно, но она привыкла к грубости этой польской женщины, потерявшей сына в одной
