В тот ненастный вечер, вкусив скудной трапезы, я пил кислое вино в монастырской библиотеке, чем, наверняка, оскорбил серых братьев, но не будем об этом. Отец Переправы осудит меня, а я покаюсь. В тот страшный для истово верующих Нортмарцев вечер я имел честь познакомиться с братом Габрисом. Вот уж поистине одаренный человек. Я говорил это тогда, говорю и сейчас, что место ему в Королевском Университете, но никак не в монастырских застенках. Взгляд его должен был касаться книжных стеллажей, а не выцветшей стенной росписи, что застала самого Одда Бауэра, при всем моем уважении к славной памяти этого храброго аристократа. Теперь, должно быть, брата Габриса уж нет в живых, да и дело его, как я слышал, предано анафеме. Судьба – злодейка.
В желудке моем погибала пресная каша, в руках моих была незамысловатой работы кружка, а в ней вино. Все это ты уже знаешь. Никогда не умел облекать собственные мысли в более лапидарную форму. Я пил, а мой новый знакомый скрипел пером, переводя на человеческий язык каракули, коими были испещрены глиняные таблички, извлеченные из древних оддландских курганов. Мое любопытство, мой пытливый ум! Каким же ударом было для моего самолюбия то, что брат Габрис не позволил мне ознакомиться с результатом его трудов…
Далее шли часы уговоров, спор с отцом Абелем, перетекший в пополнение монастырской казны. Не стану утомлять тебя этим, ведь сейчас преследую иную цель. Я хочу рассказать о том, что перевел славный брат Габрис, то, что было мною прочитано и впоследствии подверглось церковному запрету. Начну по порядку.
Ни для кого не секрет, что до появления в Оддланде герцогской власти край сей уже знал людей и, более того, пережил их. Мы знаем, что канувшие в безвременье превыше иных тварей дикари почитали некую Царицу с тем же рвением, с которым и мы, просвещённые люди, почитаем Отца Переправы и саму Серебряную Реку. Только ли от того, что люди прошлого почитали иное божество, их культура подверглась уничтожению? Нет, друг мой. Боюсь, что мой серый приятель обнаружил в этих табличках нечто такое, чему нет места в современной истории.
Друг мой, я внимательно выслушал брата Габриса и то, что он рассказал мне, я должен обдумать, а уже потом с холодными умом и сердцем записать в свой дневник. Мой серый приятель открыл нечто такое, что способно изменить представление об Отце Переправы, об этой клятой Царице и… Нет, пожалуй, я все еще пребываю во власти чувств. Позже. Значительно позже.
Я поклялся брату Габрису хранить тайну, ибо раскрытие оной поставит его жизнь под угрозу. Разумная просьба, и я с грустью и легким флером тоски обязался исполнить его волю. К счастью, он не обмолвился ни единым словом о том, как мне поступать с этими волнующими душу тайнами после того, как Отец Переправы примет душу серого брата в свои объятия.
Глава 3 Жертва
(Вит)
1В начале лета он остановился в деревне Ивы. В начале лета ему казалось, что Ивы – очередная отсечка, очередная пройденная лига, одна из многих деревень, что останется за его прогнувшейся под тяжестью прожитых лет спиной. Вит всем сердцем хотел запомнить этот день. Он сидел на низком песчаном берегу, и, улыбаясь, глядел на жизнь, дышал жизнью и благодарил за нее Отца Переправы. Под жизнью он понимал детский смех, плеск воды и барашки мыльной пены. Вдалеке, выше по течению Хельги, он видел рыбаков. Зрение было не тем, что прежде, и потому приходилось щуриться. Все это было жизнью, и её воды несли Вита словно щепу, словно сорвавшийся с дерева лист.
– Три лодки, – сказал он и облизал обветрившиеся губы. Привычка, за которую прежний хозяин бил его, называя собакой. Он так и не избавился от нее, но теперь она никого и не раздражала. – Сети ставят?
Мальчишка, который прежде помогал мельнику, сидел рядом и, насаживая на хворостинку слепня, поднял голову:
– Да, голытьба из Подлеска.
– Почему голытьба?
– Все мы голытьба, – ответил мальчишка, – родились голытьбой и голытьбой издохнем. Так матка говорила.
Старик улыбнулся:
– В Нортмаре нас называют чернью.
– А тут мы – голытьба. Чернь – обидно, а голытьба хорошо звучит.
– Ты просто привык к этому слову, – старик старался не смотреть на изувеченную кисть мальчугана. Увечье не мешало тому измываться над слепнем, а вот к тяжелой работе он был непригоден. – Главное помни, что Отец Переправы не разделяет людей по масти, но любит тех, кто не противится судьбе и принимает как должное даже самое паскудное существование.
– Голытьба – не паскудно. Чернь, да. Если бы я родился черным, пошел бы в разбойники и жил бы на широкую ногу. Имел бы пояс, дубину и коня. А еще… Еще бабу бы украл красивую.
– И чтоб ты с ней делал?
– Не знаю. Бабы конечно дуры, но батька говорит, что баба нужна обязательно.
Женщины, занятые стиркой белья, затянули очередную песню.
– А в Подлеске рыбалят?
– Да. Сети ставят, тем и живут.
Мельница на воде и курящийся со двора дымок. В жару люди тянутся к реке, и в этом старик видел простую истину – река дарит жизнь, и не важно обычная она эта река или Серебряная.
Старик Вит получил свободу лишь на старости лет. Одинокий человек, посвятивший жизнь служению ненавистному хозяину. Вдовец, отец мертворожденной дочери. Поводы ненавидеть жизнь у него, безусловно, были, но сердце Вита всегда было открыто добру, а Оддландская миссия церкви Серебряной Реки стала для него шансом сделать что-то доброе, важное, и, как он считал, необходимое для людей, Отца Переправы и, в первую очередь, для самого себя.
Деревня Ивы не была богатой, но староста мог позволить себе приютить странствующего проповедника, не ожидая ничего взамен, не прося ни единой кроны. По разумению старосты Вит давал им куда больше, чем сам мог представить. Вечерами вокруг старика собирались люди и с интересом слушали истории о путешествии через пролив Святого Антония, о положении дел в Нортмаре, к которому, вопреки ощущаемой всеми отстранённости, принадлежали и Земли Одда Бауэра. Вит до темна мог рассказывать о Серебряной Реке и проводнике людских душ. Всякий в Ивах относился к старику с теплом, и всякий получал тепло взамен.
2Это случилось одним из вечеров, когда Вит в окружении деревенских с упоением вещал о том, в чем, как ему казалось, он разбирался.
– И вышел Отец Переправы на Угольный Брег, и возопили души. Любви, тепла и заботы
