Церковь была окутана темной до густоты синевой весеннего воздуха. Внутри осторожно мерцали лампадки, ярко таяли свечи. Он стоял у иконы, глаза - в глаза: " Я больше так не могу. Научи, - как. Или я ухожу. Я волен пред Тобой. Ты ничего не дал мне".
Он понимал, что сразу ничего услышать невозможно. Нужно время.
"Господи и Владыко живота моего дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми". - Священник и все, стоящие в церкви опустились на колени.
Анатолий знал, что во время молитвы верующие встают на колени, молятся стоя на коленях. Но то, что и священник преклоняет колени перед алтарем, оказалось для него неожиданным. Было в этом, что-то захватывающее дух. И ему стало жгуче стыдно, что он остался стоять. Вспыхнуло желание стать частью этого поклонения, раствориться в нем.
"Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему".
И все вдруг опять поникли в земном поклоне. Анатолий не успел среагировать, остался стоять. "Только бы еще раз. Если еще раз я успею..."
"Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь".
И он успел. Одновременно со всеми утвердился коленями на полу и прижался лбом к холодному узору мраморного пола.
Он остался на службе. Уже не в ожидании ответа. Он даже забыл, зачем пришел. Ему вдруг стало спокойно и хорошо здесь.
В стороне от иконостаса стояли несколько человек. С одним из них беседовал священник, остальные словно ждали. "Наверное, исповедь, - догадался Анатолий, - какого ответа я жду? Надо подойти, рассказать все". Но на исповедь он решился лишь перед самой Пасхой. А в этот вечер купил в церковном киоске маленький крестик и тоненькую книжечку "Желающему впервые исповедоваться и причаститься".
Чувство которое он испытал после исповеди было доселе неведомо ему. Он даже не мог обозначить его словами. Счастье? Радость? Легкость? Покой? Как бы все это вместе, но и что-то еще. Что он не умел назвать.
Он возвращался домой по освещенной фонарями улице, но в его походке не было тяжести движения, он шел так, как идет вечер, время, жизнь.
Тоска и отчаянье стихли в нем. Стихли, когда, оказавшись на самом краю, каким-то чудом воззвал он к неверуемому Богу... И, словно в природе растерзанной бурей, в душе наступила тишина. И даже ветерок сомнения не веет над этим выстраданным покоем. Великая Тишина. И странно, что мир вокруг все тот же: машины, говор редких прохожих, мигание светофоров. Он видит его, осязает, но он вне его. Идет и боится неосторожным движением, нарушить свое состояние. Оно не зависит от шагов! Он прислушивается к себе - все тот же покой. Это чувство настолько неведомо, что он не знает, как сохранить его. И каждую минуту - боится потерять. Нет ни обиды, ни пустоты. Ровный свет тишины - рассветный, утренний, весенний. И так же свежо на душе, изошедшей слезами, как после дождя в, распахнутом к небу, поле.
Хотелось с кем-то поделиться, рассказать, то, что он пережил. Мелькнула мысль. Он одернул себя: "Что за глупость звонить совершенно незнакомому человеку". И повернул к почте. И знал, что обязательно позвонит. Он никогда не решился бы на это. Но в этот вечер! Все - возможно.
Еще в самом начале зимы он ездил в командировку, в райцентр. На одну ночь остановился в деревянной маленькой гостинице. Оформляла вселение невысокая миловидная девушка, сразу же заворожившая его, каким-то, словно струящимся от нее светом. Ее аккуратное лицо с чуть припухлыми по-детски губами, слегка вздернутым носом, мягко светящимися в опушке ресниц, серыми глазами, обрамляли ровные, густые, нежно-золотого цвета, волосы. Одета она была в снежной свежести белую блузку, кружевной воротничок, старательно отложен поверх шерстяной кофты. Что это была за кофта! Неуловимого, неназываемого цвета, что-то и от морской волны, и от серебристой ели, вся в ореоле невесомых ворсинок пуха, казалось, что и изнутри она наполнена, чем-то волшебно прекрасным, обтекаемым и плавным. А когда девушка вышла из-за администраторского барьера, поднося Анатолию, еще один, не взятый им для заполнения, бланк и он увидел ее черную строгую юбку и валенки. Особенно валенки! Он вдруг испытал сначала холодок внутри, так бывает при взлете самолета, а потом приступ доселе неведомой нежности. Хотелось защитить ее, прикоснуться к ней... Нет, нет... только прикоснуться, может быть, осторожно погладить, жалея...
Он ходил по номеру. Было так пустынно и тихо, что казалось, гостиница погружена в какую-то иную, невоздушную стихию. И есть в этом мире только он и Она. Анатолий не умел знакомиться с женщинами. Но тут решился: "Почти до тридцати дожил, что за мальчишеская робость".
Он спустился вниз, сел в кресло. Она приветливо смотрела на него.
- Я вот подумал: сижу там один, вы здесь. Вот думаю, поговорим, может. Вас как зовут?
- Таня.
- А меня Анатолий...
Он покраснел, ему стало душно. Он не знал о чем говорить. Не смотря на ее радушный взгляд, даже произнося первые фразы, он чувствовал себя в идиотском положении.
- Если, конечно, муж у вас не ревнивый, а то подведу вас.
- Я живу с папой и с мамой, - взгляд у нее был внимательный, как у школьницы и чуть-чуть лукавый.
Всем видом она выражала готовность к разговору, словно пытаясь помочь ему. Но он с каждой минутой чувствовал себя глупее и глупее. Разговор не получался, не было легкости. Слова, которые он произносил, казались ему чужими, бессмысленными... Это было, как пытка и он неловко простившись, ушел. И почти полночи ворочался, проклиная себя, ругая самыми оскорбительными словами. И утром едва взглянув на нее, буркнул:
- До свидания, - и вылетел из гостиницы.
И с таким стыдом за себя вспоминал
