на свете бывает когда-то новым, и всему на свете когда-нибудь приходит конец.
— Как же так, мистер Вэйл? — оторопел Сэм. — Вы что, предлагаете мне обходиться без велосипеда?
— Ничего я тебе не предлагаю, — сказал старик, подрывая доверие, которое Сэм питал к нему всю жизнь. — Я только о себе говорю: я твой велосипед больше чинить не буду.
Голос у Сэма зазвучал тонко, жалобно — оно и не диво:
— А как же мои газеты, мистер Вэйл? А как же школа? Ведь целых две мили. И мало ли где еще мне надо бывать, мало ли что еще делать! Мне же надо жить, мистер Вэйл!
— А ты попробуй ногами по земле, Сэм. Походи пешком для разнообразия.
— Да вы знаете, что говорите?
— Знаю, Сэм. Ставишь одну ногу, заносишь другую и пошел. Чудо! Колдовство! А получается. Я так вот уже семьдесят лет управляюсь. Не катайся больше на этом велосипеде, мальчик. Я бы своим детям не дал на нем ездить. Ни за что не позволил бы, Сэм.
Что проку думать? Что проку стоять, как стоял там и думал бедняга Сэм? Словно черная ночь спустилась на землю в одиннадцать часов утра.
— Мистер Вэйл, ну пожалуйста. Вы должны его наладить. Без велосипеда я ничто.
Он мог бы поклясться, что трамвай еще идет, но нет, трамвай стоял неподвижно, и из него выходили пассажиры. Люди один за другим шли к тротуару. Сэм изо всех сил нажал на тормоза, но тормозов-то не было.
Проклятый старик!
С дороги!
Но никто и ухом не повел. Сэм истошно вопит, звонит что есть силы в звонок, старается притормозить, волоча одну ногу по земле, и с трудом удерживает равновесие. Газеты тянут его вниз, велосипед скользит и буксует по блестящей мокрой мостовой — и нет у него никакого выбора в пространстве и во времени, только туда, где трамвай.
Послышался скрежет, словно паровой каток прошел по камням. Велосипед вылетел из-под Сэма, словно кем-то выхваченный, и унесся куда-то в сторону, разваливаясь на куски и сея по мостовой гигантские конфетти газет. Сэм страшно закричал.
Так-то жизнь расправляется с тобой, приятель. Вдруг оказывается, что настал твой срок.
Сэм очутился под трамваем. Он угодил под предохранительную решетку, прямо обмотался вокруг колеса, точно его сплющили, разгладили утюгом и нарочно туда сунули.
ДВА
Люди обсуждали несчастный случай. Сэм был тут же, рядом.
— А он жив?
— Как это он там очутился?
— Это вроде парнишка-газетчик, что торгует «Геральдом» около станции.
— А он жив?
— Как его оттуда вытащить, хотел бы я знать?
— Вот дурак. Перепугал всех насмерть.
— Думаете, он жив?
— Давай, паренек, пошевеливайся, вылезай оттуда.
— А может, мы поднимем трамвай, как вы думаете?
— Посмотрите только на его велосипед. Да вы только посмотрите! Видели? Весь на проволочках держится. Такие вещи надо запрещать законом.
— А что, если попробовать подножку? Давайте-ка, люди, медлить нельзя. Может, ее обломать?
— Потише вы с моим трамваем.
— Тогда, может, поднять трамвай домкратом? Есть у вас с собой инструмент для поднимания трамвая?
— Это еще зачем? Чего это мне таскать с собой инструменты для поднимания трамвая?
— Но там ребенок!
— Знаю я, что там ребенок. Но не каждый же день случается, что у меня под трамваем ребенок. Таскать с собой инструменты, чтобы вытаскивать детей. Шутишь, приятель.
— Эй, вы! Что же вы ходите по его газетам? Надо же совесть иметь. Парнишке придется за них платить. Взяли бы да собрали ему, а то топчут грязными копытами. Эй, паренек! Ты меня слышишь? Протяни руку, ну давай же, я тебя вытащу.
— Хорошо, если он спину себе не сломал. Хорошо, если он там живой. Гоняются как полоумные.
Его тянули слой за слоем, отдирали от стального колеса, как чешуйки от луковицы. Такое у него было ощущение. Сэм, Сэм, человек-луковица.
— Полегче вы, полегче с ним. Не распрямляйте его так сразу. Надо сначала проверить, цела ли спина.
— Да-да. Свалите его, как он есть. Мало ли, что у него там переломано.
Недурная мысль для такого славного сырого денька. Им что, обязательно было кричать об этом во все горло? Нельзя было прошептать себе под нос? Или промолчать?
Так они и свалили его подальше от стального колеса под открытым небом, и он снова оказался под дождем.
Там, под трамваем, хоть какое-то укрытие было.
Снова под дождем. Поливает и поливает тебя, как зерно в поле. Ну и дождя же в тот день вылилось.
Наверху — лица, внизу — сапоги. Словно тебе снова два года и ты за решеткой детского манежика. Придет же в голову. Разве такие вещи помнятся? А может, не два тебе было года, а три? Но разве в три года играют в манежике?
Решетка. И ничего больше. Ничего больше он не помнил. Только решетку и свое лицо, прижатое к ней.
— Как у тебя там, все в порядке? — Его спрашивали, а откуда ему знать? Они же смотрят на него. Сами, что ли, разглядеть не могут?
Чьи-то руки принялись его ощупывать. Узловатые, загрубевшие рабочие руки прошлись по его ногам, по плечам, по рукам, нажимали на щиколотки, запястья. Сэм лежал безучастно, только подчинялся. К нему уже давно никто не притрагивался. Мама теперь проверяла только, не замерзли ли у него ноги. Щупающие руки были большие, шершавые и добрые, но все равно, может быть, они отламывали от его тела кусочек за кусочком и складывали в сторону. Господи, что за мысль — аккуратная кучка сбоку от него. Вот будет ужас, если все эти кусочки перепутаются и невозможно будет понять, что откуда. Он почувствовал, как ему расстегнули одежду и начали ощупывать тело. Большие сильные руки обжимали ему ребра так, словно могли запросто сжать в горсти все его тело, и Сэм со страхом посмотрел вниз: а вдруг оттуда полезут куски сырого мяса?
— Нигде не болит, малыш? Нет у тебя такого чувства, что внутри что-то треснуло? А сесть ты можешь, как тебе кажется? Может, проводить тебя домой?
— Поскорее застегните ему одежду, а то он простудится.
— Так ты в порядке, малыш?
— Он простудится. Он же насквозь мокрый.
— Что-то с ним неладное, как вы думаете? Он ведь ни слова не сказал.
Сильные руки отнесли его подальше от дороги. Рядом было строение, похожее на церковь, со ступенями, спускавшимися к тротуару. Они посадили его на ступенях. Он подпер подбородок руками, чтоб не трясся, в животе начиналась дрожь, как будто лоскутья внутренностей швыряло на ветру.
— Все в порядке, малыш. Тебе повезло. Но будь поосторожнее. Посиди тут, пока не пройдет шок.
