выразить не карикатурно. Китайца в 'Opium et champagne' ['Опиум и шампанское' (фр.)] ничего не значит представить, но есть ли возможность, чтоб я хорошо сыграл индейского брамина, повергнутого в глубокое отчаяние оттого, что он нечаянно зацепился за парию, или боярина XVII столетия, который в припадке аристократического местничества, из point d'honneur, валяется под столом, а его оттуда тащат за ноги. Если б, в самом деле, у нас женщина не существовала как лицо, а была бы совершенно потеряна в семействе, тут нечего было бы и думать об актрисе. В пастушеской жизни, как и везде, могут быть страсти, по не те, которые возможны в драме, - слепая покорность, коварная скрытность, двоедушие так же мало идут в истинную драму, как подлое убийство, как чувственность. Необразованная семья слишком неразвита, она семья, - а в драме нужны лица. По счастью, такая семья только и существует в преданиях да в славянских мечтах. Но если мы и перешагнули за плетень патриархальности, так не дошли же опять до той всесторонности, чтоб глубоко сочувствовать прожитому, выстраданному опыту других. Ну, я вас спрашиваю, как сыграет русская актриса Деву Орлеанскую? это не в ее роде совсем; или: как русский актер воссоздаст эти величавые и мрачные, гордые и самобытные шекспировские лица, окружающие его Иоанна, Ричарда, Генрихов, лица совершенно английские? Они для него так же странны, как человек, который бы нюхал глазами и ушами пел бы песни. Фальстафа он представит скорее, Цотому что в Фальстафе есть черты, которые мы можем видеть во всяком доме, во всяком уездном городе...
- Но есть же и общечеловеческие страсти?
- И да и- нет. Отелло был ревнив по-африкански и задушил невинную Дездемону, потом зарезался, называя себя 'собакой'. А у меня был приятель, сосед по имению, тоже преревнивый; он перехватил раз пись-мо, писанное к его жене и притом очень недвусмысленное; в припадке ярости он употребил отеческую исправительную меру, приобщил к ней всю девичью, отдал в солдаты лакея - и помирился с женой. Ревность - одна страсть, но похожа ли она в бешеном мавре и в нравоучительном приятеле? До некоторой степени можно натянуть себя на пониманье чуждого положения и чуждой страсти, но для художественной игры этого мало. Поверьте, так как поэт всюду вносит свою личность, и чем вернее он себе, чем откровеннее, тем выше его лиризм, тем сильнее он потрясает ваше сердце; то же с, актером: чему он не сочувствует, того он не выразит или выразит учено, холодно; вы не забывайте, он все же себя вводит в лицо, созданное поэтом.
- О чем это вы так горячо проповедуете? - спросил, входя в комнату, один известный художник.
- Вот кстати-то, как нельзя больше; решайте нам вопрос, занимающий нас; мы единогласно выбираем вас непогрешающим судией.
- Много чести. В чем же дело?
- Во-первых, скажите, видали ли вы русскую актрису, которая бы вполне удовлетворила всем вашим требованиям на искусство?
- Которая была бы не хуже Марс, Рашель?
- Хоть Аллан и Плесси.
- Видел, - отвечал артист, - видел великую русскую актрису; только я ее сужу без всякого сравнения; все названные вами актрисы хороши, велики, каждая в своем роде, но как их искусство относится к той, которую я видел, не знаю. Знаю, что я видел великунУ актрису и что она была русская.
- В Москве или Петербурге?
- Вот задача-то для нашего славянина, - подхватил один из говоривших, - как вы думаете, ведь театр-то более принадлежит петербургской эпохе, нежели московской. Ну, где же она была?
- Все-таки, должно быть, в Москве, - решительно возразил славянин.
- Успокойтесь, Я ее видел ни там, ни тут, а в одном маленьком губернском городе.
- Вы это, верно, говорите для оригинальности, хотите нас поразить эффектом.
- Может быть. Вы признали меня непогрешающим судьей - ваше дело верить. Ну, как я теперь вам докажу, что двадцать лет тому назад я видел великую актрису, что я тогда рыдал от 'Сороки-воровки' [Историческая мелодрама (1815) Кенъе и д'Обиньи] и что все это было в. маленьком городке?
- Очень легко. Расскажите нам какие-нибудь подробности о ней: ведь не с неба же она свалилась прямо в 'Сороку-воровку' и не улетела же вместе с безнравственной птицей.
- Пожалуй, - да только эти воспоминанья не отрадны для меня, как-то очень тяжелы. Но извольте, что помню - расскажу. Дайте сигару.
- Вот вам casadores cubrey, - сказал европеец, вынимая из портфеля длинную, стройную сигару, которой наружность ясно доказывала, что она принадлежит к высшей аристократии табачного листа.
- Вы знаете человеческую слабость - о чем бы человек ни вспоминал, он начинает всегда с того, что вспомнит самого себя; так и я, грешный человек, попрошу у вас позволенья начать с самого себя.
- От души позволяем, от всей души.
- Не знаю, будут ли подробности об актрисе интересны, а об вас-то наверное: Parlez-nous de vous, notre grand-рёге Parlez-nous de vous! [Расскажите нам о себе, дедушка, расскажите нам о себе! (фр.)] - напевал европеец.
Все успокоились, все немножко подвинулись, как обыкновенно бывает, когда приготовляются слушать. Передаю здесь, насколько могу, рассказ художника; конечно, записанный, он много потеряет и потому, что трудно во всей живости передать речь, и потому, что я не все записал, боясь перегрузить статейку. Но вот его рассказ.
- Вы знаете, что я начал свое артистическое поприще на скромном провинциальном театре. Дела нашего театра гюрасетрошшсь; я был уж женат, надобно было думать о будущем. В самое это время распространились более и более сказочные повествования о театре князя Скалинского в одном дальнем городе. Любопытство видеть хорошо устроенный театр, надежды, а может быть, и самолюбие, сильно манили туда. Долго думать было не о чем; я предложил одному из товарищей, который вовсе ее предполагал ехать, отправиться вместе в N, и через неделю мы были там. Князь был очень богат и проживался на театр. Вы можете из этого заключить, что театр был не совсем дурен. В князе была русская широкая, размашистая натура: страстный любитель искусства, человек с огромным вкусом, с тактом роскоши, ну, и при этом, как водится, непривычка обуздываться а расточительность в высшей степени. За последнее винить его не станем: это у нас в крови; я, небогатый художник, и он, богатый аристократ, и бедный поденщик, пропивающий все, что выработывает, в кабаке, - мы руководствуемся одними правилами экономии; разница только в цифрах.
- Мы - не расчетливые немцы, - заметил с удовольствием славянин.
- В этом нельзя не согласиться, - прибавил европеец. - Останавливался ли кто из нас мыслию, что у него денег мало, например, когда ему хотелось выпить благородного вина? За него, говорит Пушкин:
Последний бедный лепт, бывало, Давал я, помните ль, друзья?
Совсем напротив: чем меньше денег, тем больше тратим. Вы, верно, не забыли одного из наших друзей, который, отдавая назад налитой стакан плохого шампанского, заметил, что мы еще не так богаты, чтоб пить дурное вино.
- Господа, мы мешаем рассказу. Итак-с?
- Ничего. - Князь слышал обо мне прежде. Когда я явился к нему, он был в своей конторе и раздавал билеты, с глубоким обсуживанием, достоин или нет и какого именно места достоин приславший за билетом. 'Очень рад, очень рад, что вы вздумали наконец посетить наш театр, вы будете нашим дорогим гостем', - и бездну любезностей; мне оставалось благодарить и кланяться. Князь говорил о театре как человек, совершенно знающий и сцену и тайну постановки. Мы остались, кажется, довольны друг другом. - В тот же вечер я отправился в театр; не помню, что давали, но уверяю, что такой пышности вам редко случалось видеть: что за декорации, что за костюмы, что за сочетание всех подробностей! Словом, все внешнее было превосходно, даже выработанность актеров, по я остался холоден: было что-то натянутое, неестественное в манере, как дворовые люди князя представляли лордов и принцесс. Потом я дебютировал, был принят публикой как нельзя лучше: князь осыпал меня учтивостями. Приготовляясь ко второму дебюту, я пошел в театр. Давали 'Сороку-воровку'; мне хотелось посмотреть княжескую труппу в драме.
Пьеса уже началась, когда я вошел; я досадовал, чти опоздал, и рассеянно, не понимая, что делают ца сиене, смотрел по сторонам, смотрел на правильное размещение лиц по чинам, на странное сборище физиономий, вовсе друг на друга не похожих, а выражающих одно и то же, на провинциальных барынь, пестрых, как американские птицы, и на самого князя, который так. гордо, так озабоченно сидел в своей ложе. Вдруг моыя поразил слабый женский,голос; в нем выражалось такое страшное, глубокое страдание. Я
