актерке; ну, князь этого у нас недолюбливает, то есть не сам-то... а то есть насчет других-то недолюбливает; он его и велел на месяц посадить в сибирку'. 'Так это его тогда приводили на сцену оттуда?' - 'Да-с; им туда роли посылают твердить... а потом связамши приводят'. - 'Порядок всего дороже', - отвечал я, и желание идти в княжескую труппу начало остывать.

Дверь в контору растворилась с шумом, все вскочили, вошел князь. Лакей взглянул на меня, я понял: это была просьба о скромности, Князь пряно подошел ко мне и, подавая билет, заметил, как ему приятно, что артистка его труппы заслужила такое одобрение от меня, весьма лестно отзывался о ней, страх как жалел, что она слаба здоровьем, извинялся, что меня не, пустили без билета... 'Делать нечего, порядок в нашем деле - половина успеха; ослабь сколько-нибудь вожжи - беда, артисты люди беспокойные. Вы знаете, может быть, что французы говорят: легче армией целой управлять, нежели труппой актеров. Вы не сердитесь за это, - прибавил он, смеясь, - вы так привыкаете играть разных царей, вельмож, что и за кулисами остаются такие замашки'. - 'Князь, - сказал я, - если французы это говорят, то потому, что они не знают устройства вашей труппы и ее управления'. - 'О, да вы к тому же и льстец большой!' - заметал князь, грозя пальцем, и,. благосклонно улыбнувшись, важно отправился к бюро. А я - к Анете.

Пока я достиг флигеля, где жила Анета, меня, раза три останавливали то лакей в ливрее, то дворник с бородой: билет победил все препятствия, и я с биющим-ся сердцем постучался робко в указанную дверь. Выщла девочка лет тринадцати, я назвал себя. 'Пожалуйте, - сказала она, - мы вас ждем'. Она привела меня вдовольно опрятную комнатку, вышл-а в другую дверь; дверь через минуту отворилась, и женщина, одетая вся в белом, шла скорыми шагами ко мне. Это была Анета. Она протянула мне обе руки и сказала:

- Чем заслужила я это,., благодарю.вас... - сказала тем голосом, который вчера так сильно потряс меня, и прежде, нежели я успел, что-нибудь отвечать, она залилась слезами. - Извините, - шептала она сквозь слезы прерывающимся голосом, - бога ради, извините... это сейчас пройдет... я так обрадовалась... я слабая женщина, простите.

- Успокойтесь, что с вами? успокойтесь, - говорил я ей, и мои слезы капали на жилет, - если б я знал, что мое посещение...

- Полноте, как вам не грешно, полноте, - и она снова протянула мне руку, омоченную слезами, а другою закрыла глаза, - вы не можете понять, сколько добра вы мне сделали вашим посещением, это - благодеяние... будьте же снисходительны, подождите минуту... я немного выпью воды, тогда все пройдет, - и она улыбнулась мне так хорошо и так печально... - Мне давно хотелось поговорить с художником, с человеком, к. рому я могла бы все сказать, но я не ждала такого человека, и вдруг вы, - я вам очень благодарна. Пой демте в ту комнату, здесь могут нас подслушать; не думайте, чтоб я боялась, нет, ей-богу, нет. Но это шпилиство унизительно, грязно... и не для их ушей то, что я вам хочу сказать.

Мы вошли в спальню; она выпила воды и бросилась на стул, указывая мне на кресло. Где были все придуманные мною похвалы, где были эти тонкие за мечания, которыми я хотел похвастать? Я смотрел на нее сквозь слезы, смотрел, и грудь моя поднималась. Лицо ее, прекрасное, но уже изнеможенное, было страшное сказанье: в каждой черте можно было прочесть ту исповедь, которая звучала в ее голосе вчера. К этим чертам, к этому лицу прибавлять много не было нужды: несколько собственных имен, несколько случайностей, чисел; остальное было высказано очень ясно. Огромные черные глаза блистали не восточной негой, а как-то траурно, безнадежно; огонь, светившийся в них, кажется, сжигал ее. Худое и до невероятности истомленное лицо раскраснелось от слез как-то неестественно, чахоточно; она отбросила волосы за ухо и склонила на руку, опертую на стол, свою голову. Зачем тут не было Кановы или Торвальдсена: вот статуя страданья - страданья внутреннего, глубокого! 'Что за благородная, богатая натура, - думал я, - которая так изящно гибнет, так страшно и так грациозно выражает несчастие!..' Минутами артист побеждал во мне человека... я восхищался ею как художественным произведением.

Между тем она оправилась и говорила:

- Не правда ли, какая смешная встреча? Да еще не конец; я вам хочу рассказать о себе; мне надобно высказаться; я, может быть, умру, не увидевши в другой раз товарища-художника... Вы, может быть, будете смеяться, - нет, это я глупо сказала, - смеяться вы на будете. Вы слишком человек для этого, скорее вы сочтете меня за безумную. В самом деле, что за женщина, которая бросается с своей откровенностью к человеку, которого не знает; да ведь я вас знаю, я видела вас на сцене: вы - художник.

Я жал ее руку и не мог вымолвить ни слова.

- История моя не длинна, очень коротка, напротив: я не утомлю вас; послушайте ее хоть за то удовольствие, которое я вам доставила Анетой,

- Да говорите, ради бога, говорите; я жадно ловлю каждое слово, хотя, скажу вам откровенно, я бы мог вам-рассказать вашу историю, не слыхав ни от вас, ни от кого другого ни слова... я ее знаю.

- Вот потому-то я вам и расскажу ее. Я не так давно в здешней труппе. Прежде я была на другом провинциальном театре, гораздо меньшем, гораздо хуже устроенном, но мне там было хорошо, может быть оттого, что я была молода, беззаботна, чрезвычайно глупа, жила, не думая о жизни. Я отдавалась любви к искусству с таким увлечением, что на внешнее не обращала внимания, я более и более вживалась в мысль, вам, вероятно, коротко знакомую, - в мысль, что я имею призвание к сценическому искусству; мне собственное сознание говорило, что я - актриса. Я беспрерывно изучала мое искусство, воспитывала те слабые способности, которые нашла в себе, и радостно видела, как трудность за трудностью исчезает. Помещик наш был добрый, простой и честный человек; он уважал меня, ценил мои таланты, дал мне средства выучиться по-французски, возил с собою в Италию, в Париж, я видела Тальму и Марс, я пробыла полгода в Париже, и - что делать! - я еще была очень молода, если не летами, то опытом, и воротилась на провинциальный театрик; мне казалось, что какие-то особенные узы долга связуют меня с воспитателем. Еще бы год!., мало ли что могло бы быть... Он умер скоропостижно; в мрачной боязни ждали мы шесть недель; они прошли, вскрыли бумаги, но отпускные, написанные нам, затерялись, а может, их и вовсе не было, может, он по небрежности и не успел написать их, а говорил нам так, вроде любезности, что они готовы. Новость эта оглушила нас; пока мы еще плакали да думали, что делать, нас продали с публичного торга, а князь купил всю труппу. Он нас хорошо принял, хорошо поместил, как вы сами видите, даже положил большие оклады, не стесняя себя, впрочем, точностью выдачи. Но это был уже не прежний директор, добродушный и снисходительный; оп с первого разу дал почувствовать всю необъятную разницу между им и его гаерами, назначенными для удовольствия. Он привык к раболепию, он протягивал свою руку охотникам целовать; дворецкий и толпа его фаворитов старались подражать ему в обращении. Тяжело было на сердце, очень тяжело, но были еще и отрадные минуты; меня берегли за талант, и я умела еще так предаваться искусству, что забывала окружающее; меня тешило - самой смешно и стыдно теперь прекрасное устройство театра. Все это прошло, - даже становится невероятным, что было.

Я стала замечать, что князь особенно внимателен ко мне; я поняла эту внимательность и - вооружилась. Князь не привык к отказам из труппы. Я делала вид, что ничего не понимаю; он счел за нужное высказывать яснее и яснее свои намерения; наконец он подослал ко мне управителя, сулил отпускную на том условии, чтоб я на десять лет сделала контракт с его театром, не говоря о других обещаниях и условиях. Я прогнала управителя, и на время преследования прекратились. Раз поздно вечером, воротившись с представления, я читала вслух, одна, читала вновь переведенную с немецкого трагедию 'Коварство и любовь'. Вы знаете, вероятно, ее. В ней так много близкого душе, так много негодования, упрека, улики в нелепости жизни, которую ведут люди; когда читаешь ее, будто вспоминаешь что-нибудь родное, близкое, бывалое. Все лица этой пьесы оставляют какое-то тяжелое впечатление - гофмаршал, и леди, и старик камердинер, у которого дети пошли добровольно в Америку... и милые дети, Фердинанд и Луиза. Знаете, Луизу я сыграла бы, особенно сцену с Вурмом, где он заставляет писать письмо, есди бы можно, при вас, да князь не любит таких пьес. Итак, я читала 'Коварство и любовь' и была совершенно под влиянием пьесы, увлечена, одушевлена ею; вдруг кто-то сказал: 'Прекрасно, прекрасно!' - и положил мне на раскрытое плечо свою руку. Я с ужасом отскочила к стене. Это был князь.

- Что угодно приказать вашему сиятельству? - спросила я голосом, дрожавшим от бешенства и негодования. - Я слабая женщина, вы это сейчас видели, по уверяю, я могу быть и сильной женщиной.

( - Я и это видел, - возразил я, намекая на некоторые выражения в ее рассказе.)

- Приказывать нечего, - отвечал князь, стараясь придать пленительное выражение своему лицу, - можно ли приказывать таким глазкам: они должны приказывать.

Я смотрела прямо ему в глаза. Он несколько смутился, он ждал какого-нибудь ответа. Но он скоро нашелся, подошел ко мне и, сказавши: 'Ne faites done pas la prude [Не разыгрывай недотрогу (фр.)], не

Вы читаете Сорока-воровка
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату