Амето

Повествование закончилось, когда до слуха тех, кто ему внимал, донеслись звуки свирели и сладостный голос; обернувшись, среди приятных кустов все увидели сидящего пастуха, спустившегося с ближних пастбищ со своим стадом. Разомлевшее от жары стадо улеглось на зеленой лужайке и жевало под звуки свирели, на которой, сидя в прохладной тени, наигрывал юноша, время от времени сопровождая мелодию изящным стихом. Едва присутствовавшие его увидели, как согласно отправились туда, где он находился, и уговорили его, умолкшего при их появленье, пропеть песню снова. И кто бы на его месте устоял перед подобной просьбой – ни холодный персидский мрамор, ни идейские дубы, ни ливийские змеи, ни холодные моря Геллеспонта; итак, вняв уговорам нимф, Теогапен приложил уста к скважинам тростника и запел под извлекаемые из него звуки:

XI

Родит благоволение богини,
на празднестве которой мы поем,
проникнувшись величием святыни,

все, что имеем мы и чем живем;
но если благостыня отвратится,
мы станем тщетны в рвении своем.

И коль не воспоет моя цевница
всего благоволения, тогда
пускай в мой стих войдет его частица.

Оно пленяет душу без труда
и добрым чувством полнит сердце наше
и грубость изгоняет без следа;

и сердце, уподобясь дивной чаше
и переполнясь вечной красотой,
наш голос глубже делает и краше

и не прельщает праздной суетой,
и тотчас ты, для ближнего полезный,
его на твердый выведешь устой.

И, одарен способностью чудесной,
ты будешь терпелив и не гневлив,
в делах спокойный и в речах любезный.

И, ангельскую кротость получив,
ты станешь милосердием богаче,
со всяким мягок, милостив, учтив.

И щедрым прослывешь ты наипаче,
и, не смущаясь, у других возьмешь,
и дашь с лихвой во всяческой отдаче.

На помощь ты, не мешкая, придешь
тому, кто беззащитен или беден,
и высшею отрадой то почтешь.

И, в милосердье щедр и беззаветен,
излишками ничуть не дорожась,
тому даешь, кому твой дар не вреден;

а посему даруешь, не скупясь,
не понуждаем просьбой никакою,
и ширится молва, тебе дивясь.

Ты ж, одаряя щедрою рукою,
собой являешь праведный пример
и борешься с порочностью мирскою.

И луч богини, мчась из горних сфер,
соблазны оборит своим пыланьем,
и люди имут высшую из вер,

не предаваясь пагубным влияньям,
Церере через меру не служа,
не теша Вакха частым возлияньем.

И не переступают рубежа
пристойной меры в страсти к украшеньям,
для божья лика ими дорожа;

и, сколько могут, острым вожделеньям
противятся, воспламеняясь столь,
сколь свойственно природным побужденьям.

Любую посети она юдоль,
и перед ней отступит гнев холодный,
ее огня не ведавший дотоль.

И празднословья пыл, ей неугодный,
она не одобряет никогда,
но поощряет правды дар свободный.

И, процветанью радуясь всегда,
благословит дарителя щедроты,
суля ему счастливые года,

и с болью видит ближнего заботы,
и, своего обидчика простив,
впредь сводит с ним лишь дружеские счеты.

Его душа обрящет, к небу взмыв,
великодушья и ума награду —
равна со всеми, каждого почтив

по месту, добродетелям, наряду,
уважит сан, заслуги, имена,
гася в себе и в остальных досаду.

И этим всех к себе влечет она
и никого, благая, не отринет,
кто служит ей, а ей отдать сполна

и силу и талант да не преминет
любой из нас; не описать красот
пределов тех, где данник будет принят

и вечное богатство обретет
не каждому доступного чертога,
какой нам в дивном блеске предстает;

и всякий в царстве том постигнет бога.

XII

Еще длилось сладостное пение Теогапена, когда Лия с двумя красавицами изящным движением поднялась, чтобы почтительно приветствовать двух других; желая ли укрыться от жары, или послушать новый напев, или просто присоединиться к подругам, они радостно направлялись к лужайке.

Пришедших встретили радушно, приветливой речью, и новое дивное зрелище тотчас привлекло внимание недремавшего Амето; возомнив себя не на земле, а на небе, он глядел с равным изумлением на явившихся раньше и на вновь пришедших, всех почитая не смертными, а божествами. Одна, отложив лук, колчан и стрелы, почти против воли опустилась на предложенное ей подругами, в знак уважения, самое возвышенное место среди трав и цветов; мановением изящной руки смахнула тончайшим покрывалом с блестящего чела выступившие от жары капли влаги и всем уподобилась распустившейся на заре розе. Другая, отложив снаряжение и отерев влагу белоснежной повязкой, окутанная тонким покрывалом, принимая знаки почтения от подруг, уселась рядом с первой; и вот уже обе, обратившись в слух, внимали поющему Теогапену. Но Амето, которого зренье наслаждалось не меньше, чем слух, в меру сил внимая пению, не отрывал взгляда от вновь пришедших. Первую Амето уподобил, и по праву, Диане; ее светлые волосы, ни с чем не сравнимые блеском, без всякой замысловатости были собраны на темени изящным узлом, а пряди покороче свободно ниспадали из-под зеленой листвы лаврового венка, часть же, отданная во власть колеблющего их дуновенья, рассыпалась вдоль нежной шеи, сделав ее еще более привлекательной. Обратившись к ним всеми помыслами, Амето постиг умом, что длинные, светлые, обильные волосы служат женщинам лучшим украшением и что если лишить волос саму Цитерею, любимую небом, рожденную и возросшую в волнах, исполненную всяческой прелести, то едва ли она сможет понравиться своему Марсу. Словом, благородство волос таково, что в каком бы драгоценном, расшитом золотом и камнями платье ни появилась женщина, она не покажется нарядно убранной, если не уложит должным образом волосы, однако этой естественный беспорядок прядей придавал в глазах Амето особую прелесть. Венок из лавра с множеством листьев и тончайшая пурпурная фата, дающая светлому лику благодатную тень, прикрывали лоб изумительной красоты; кончики листьев почти касались удлиненных расставленных бровей, черных, как у эфиопов, и под ними два ярчайших глаза мерцали, как утренние звезды; не глубоко посаженные, но и не выпуклые, большие и продолговатые, цветом карие, они изливали любовный свет. Нос и алые щеки, не излишне пухлые и не впалые от худобы, но умеренные, радовали взор; рот, не растянутый чрезмерно, но, напротив того, крохотный, и губы, подобные алой розе, заставляли при взгляде на них желать сладостных поцелуев. И нежное горло, и ослепительная, без единого изъяна шея, великолепно покоящаяся на соразмерных плечах, в своей прелести вожделели частых объятий. Росту высокого и дородная, сложением совершенная, как никакая другая, она восседала, окутанная турецкой, алой, как кровь, тончайшей тканью, усеянной мелкими золотыми пташками так, что любезный покрой наряда открывал обозрению большую часть белоснежной груди. Амето не в силах был отвести взгляд от округлых плодов, точно желавших выставить свою упругость вопреки одеянью, хотя их пыталась уберечь от взоров пурпурная накидка, переброшенная одним концом через левое плечо и на нем закрепленная, а другим – двойной складкой ниспадающая вдоль колеи. И, услаждая зренье видом рук и прекрасных кистей под стать дородной груди, Амето всюду силился проникнуть, куда есть доступ внимательному взору, ибо подобные прелести велели прозревать еще большие, скрытые, и искать их на деле или взглядом со жгучим желаньем. Такою, мнил Амето, предстала Дафна взорам Феба или Медея глазам Ясона, и про себя повторял: «О, счастлив тот, кому дан в обладанье столь благородный предмет».

Потом, как бы ошеломленный, он перенес внимание на другую, восхваляя ее наряд, манеры и красоту, достойную божества, и, не будь рядом Лии, он почел бы красавицу ей равной. Облаченная в зеленую ткань,