бесцветную шею и вертел головой, глядя то на меня, то на Анну; щурясь, он пытался прочесть у меня по губам, что же я такое говорю. А я продолжал:
– Она накормила и напоила меня – сама же не сводила глаз с моего лица. После того, как я побывал у нее несколько раз и побеседовал с ней, душа моя преисполнилась невыразимого сострадания. Сострадание – не любовь, Анна Нотар. Но любовь порой может быть состраданием – если один человек, сжалившись над другим, дарит тому свою близость. Я хорошо помню, что еще не знал тогда о ее богатстве, Я лишь подозревал, что она должна быть достаточно состоятельной, раз о ней заботятся францисканцы. Она хотела подарить мне новую одежду и велела отнести ее туда, где я жил; и еще прислала кошелек, полный серебряных монет. Но я не желал принимать ее подарков. Даже для того, чтобы доставить ей удовольствие.
Потом она однажды показала мне свой портрет, написанный в годы ее молодости. Я увидел, какой была когда-то эта женщина, и наконец понял ее. Бог полностью разрушил ее счастье, а потом заточил в адской темнице ее собственного тела. И вот, встретившись со мной на мосту, она безумно влюбилась меня и воспылала страстным желанием, хотя и не решилась сначала признаться в этом даже себе самой.
Я замолчал и опустил глаза. А потом вдруг вскричал и волна горячего стыда захлестнула мою душу
– Да, да – и хватит об этом! Я спал с ней, я сжалился над ней и подарил ей свое тело, поскольку сам нимало не ценил его. Я делил с ней ее ад и думал что совершаю доброе дело. Я провел у нее три ночи. А потом продал все, что у меня было, письменные принадлежности и даже своего Гомера, раздал деньги нищим и бежал из Флоренции.
Но разве можем мы противиться Божьей воле? Это я понял той же самой осенью на горной дороге в Ассизи, – закончил я. – Госпожа Гита отправилась вслед за мной в носилках. Ее сопровождали францисканский священник и искушенный законник. Я был заросшим, грязным и всклокоченным. Она велела мне помыться и побриться, одела меня в новый наряд. В Ассизи нас обвенчали. Она ждала от меня ребенка и считала это святым чудом. И лишь тогда я узнал, кто она такая – и какую петлю Бог затянул на моей шее. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким растерянным и беспомощным.
Я снова прервал свой рассказ. Мне надо было подняться. Я стал вышагивать по комнате, посматривая сквозь зеленоватое стекло окон на грозные зубцы стены, отделявшей город от Мраморного моря, и на водную гладь, блестевшую за ней.
– Меня предупреждали, чтобы я не пытался встречаться ни с кем из членов вашей семьи, – проговорил я. – Может, за этот мой визит к тебе меня бросят в мраморную башню. Может, меня не спасет даже служба у Джустиниани. Но я ведь и так уже – твой пленник. Хотя об этой стороне моей жизни никто ничего не знает.
…Женившись на госпоже Гите, – вернулся я к моему рассказу, – я стал одним из богатейших людей Флоренции. Мне достаточно было назвать свое имя, и любой заимодавец – от Антверпена до Каира и от Дамаска до Толедо – кланялся мне в пояс.
Я никогда не хотел знать, сколько ей пришлось заплатить монахам и самому папе, чтобы защитить себя и свое состояние от родственников и чтобы наш брак был признан законным. Ведь у меня не было даже имени. Бумаги моего отца, подтверждавшие мое происхождение, хранились у золотых дел мастера Джероламо в Авиньоне. Но Джероламо решительно отрицал, что кто-то когда-то передавал ему нечто подобное. Однако законники все устроили. Я получил новое имя. Жан Анж исчез. Мы сразу поселились в ее особнячке во Фьесоле и жили там, пока не родился наш сын. Когда я отпустил бороду и велел завить себе волосы, когда оделся как подобает дворянину и прицепил к поясу меч, никто уже не мог узнать во мне бедного писаря-француза, состоявшего при церковном синоде.
Я выдержал четыре года. У меня было все, что душе угодно. Ловчие птицы для соколиной охоты, чистокровные скакуны, прекрасные книги. Веселые застолья и ученые беседы. Даже Медичи уважали и ценили меня. Но не за мои собственные достоинства. Я был лишь сыном своего отца. А вот мой сын был одним из Барди.
А госпожа Гита успокоилась и совершенно изменилась после рождения ребенка. Она стала набожной женщиной. И уже не богохульствовала. Она дала деньги на строительство храма. И, видимо, она любила меня. Но больше всего на свете она любила нашего сына.
Я выдержал четыре года. Потом стал крестоносцем и отправился с кардиналом Чезарини в Венгрию. Оставив своей жене письмо, я потихоньку скрылся. Мне часто приходилось потихоньку скрываться, Анна Нотар. Мои жена и сын думают, что я погиб под Варной.
Но я не рассказал Анне всего. Не рассказал ей о том, что перед путешествием в Венгрию я наведался в Авиньон, схватил золотых дел мастера Джероламо за бороду и приставил ему нож к горлу. Нет, я не рассказал об этом и не собираюсь рассказывать никогда в жизни. Эта тайна известна лишь мне и Господу Богу. Ведь Джероламо не умел читать по-гречески и не решился показать мои бумаги никому из тех, кто знал греческий язык. Но кое-что я все-таки добавил.
– Мой брак был предопределен свыше, – проговорил я. – Мне нужно было познать все радости, которые приносит человеку на земле огромное богатство, чтобы я мог потом от него отказаться. Из золотой клетки вырваться еще труднее, чем из-за тюремных решеток книг, разума и философии. В Авиньоне меня заперли ребенком в темную башню. С тех пор жизнь моя была лишь бегством из одной тюрьмы в другую. Но теперь я сбросил почти все оковы. Остались только цепи моего тела. Цепи моих знаний, моей воли, моего сердца. Но мне известно, что очень скоро я освобожусь и от них. Ждать уже совсем недолго.
Анна Нотар мягко покачала головой.
– Странный ты человек, – вздохнула она. – Я тебя не понимаю. Ты пугаешь меня.
– Страх – это лишь испытание, ниспосланное Богом, – ответил я. – От страха человек тоже может освободиться. Может поблагодарить за все, попрощаться и уйти, твердо зная: единственное, что он может потерять – это собственные цепи. А что еще есть у раба?
– А я? – тихо спросила Анна. – Зачем ты пришел ко мне?
– Выбор остается за тобой. Не за мной, – откликнулся я. – Видишь, как все просто.
Женщина крепко стиснула сомкнутые руки и резко замотала головой.
– Нет, нет, – возразила она. – Ты не можешь всерьез предлагать мне такое.
Я пожал плечами.
– Как ты думаешь, зачем я так много рассказывал тебе о себе? – спросил я ее. – Неужели для того, чтобы убить время или покрасоваться перед тобой? Я полагал, что ты знаешь меня лучше. Нет, я просто хотел доказать тебе: ни вера, ни воспитание не имеют никакого значения. Богатство и бедность, власть и страх, честь и позор, ученость и невежество, красота и уродство, добро и зло – ничто не имеет значения само по себе. Единственное, что может что-то значить, – это то, что мы стремимся из себя сделать и кем хотим быть. Единственный подлинный грех – предательство: знать правду и не остаться ей верным до конца. Сам я освободился от всего. Я – никто. Для меня это – самое большее, что может достичь человек. Безмятежное ощущение своей силы – и своего царства. Ничего другого я тебе предложить не могу. Выбор за тобой.
Женщина побледнела от возмущения. Она сжала побелевшие губы. Ее карие глаза наполнились холодной ненавистью. Она даже не была теперь красивой.
– Ну, а я? – спросила она еще раз. – Чего ты, собственно, хочешь от меня?
– Когда я увидел твои глаза, я понял: человеку, несмотря ни на что, необходим другой человек, – ответил я. – Не обманывай себя. Ты тоже это знаешь. Такие вещи случаются лишь раз в жизни. И то не с каждым. Я рассказывал тебе о себе, чтобы объяснить: все, что ты до сих пор имела и чем вроде бы владела, – призрачно и ненадежно. Ты ничего не потеряешь, если откажешься от всего этого. Когда сюда нагрянут турки, тебе придется много потерять. Желаю тебе заранее отказаться в душе от всего, чего ты в любом случае лишишься.
– Слова! – вскричала она и задрожала. – Слова, слова, одни слова!
– Я тоже сыт словами по горло, – заметил я. – Но не могу заключить тебя в объятия: твой достойнейший евнух не сводит с нас глаз. Сама знаешь, что ты поняла бы все, если бы я прижал тебя к себе. Тогда тебе уже не нужно было бы никаких слов.
– Ты сумасшедший, – прошептала она, отступая. Но глаза наши встретились – точно так же так возле храма Святой Софии. Наши обнаженные души взглянули друг на друга.
– Анна, любовь моя! – взмолился я. – Наше время уходит. Песок в часах пересыпается впустую. Когда я
