стрела!
— Где такую достал?
— Расспросы на после отложи!
Сразу посерело лицо у Ичберея от суеверного страха. Едва выговорил:
— Что делать, отец?
— Осмотри хорошенько стрелу!
— Я смотрю.
— Что видишь на ней?
— Вижу семь аа...— и выговорить страшно!—семь... вижу семь... семь дьяволов.
— Так, — семь аа вырезано на стреле... Семь аа будут мучить того, кто нарушит клятву. Ты поклянешься на этой стреле. [- 15 -]
Пот выступил на лбу у Ичберея, спине холодно стало.
— Боюсь, отец.
Презренье в глазах Сундея. В презрительную гримасу растянулись губы, и голос звучит презрительно:
— Давно ли сын карачея Сундея Тайбарея трусом стал?.. Слабее ты, что ли, сына своего, девятнадцатилетнего Хаски?
Что?! Ичберей слабее своего сына Хаски? Какая же тогда сила у самого отца? Вот сейчас спросит Ичберей:
— А кто на белого медведя в одиночку ходит?.. Ты?..
— Не я, Ичберей. Ты ходишь на медведя в одиночку.
— Вот так вот! Зачем же ты с Хаской с моим сравниваешь меня?
— Хаска твой молод, да не трус. Ты в годах уж, а трусишь.
— Ничего не трушу! Ничего нет такого, чего испугался бы твой Ичберей!
— Так... Что хорошо, то хорошо... Делай, что велю!
— Что велишь?
— Клади стрелу под левую ногу. — Что дальше?
— Дальше — клятва. Повторяй за мной слово в слово все, что буду говорить.
Сундей закрыл глаза. Поднял побледневшее от напряжения лицо вверх...
Первые слова прозвучали пронзительно, отрывисто, как барабан:
— Сиу аа (семь дьяволов)!
На секунду примолк Сундей, а потом начал громко, тягуче произносить все заклинание:
— Семь ведьм, семь дьяволов, все тадебции (злые Духи).
...семью ядовитыми стрелами прострелите сердце мое...
...каленым железом прожгите в теле моем семь дыр...
...на семь кусков разорвите язык мой...
...в каждый глаз мой воткните по семь ножей... [- 16 -]
Голос Сундея постепенно ослабевал и к концу заклинания перешел в едва слышный шепот.
Ичберей повторял за отцом клятву слово в слово и таким же голосом, как отец.
И далеко разносила их голоса Печора-река.
И шумливо поднимались стаи птиц, вспугнутые необычными криками людей.
С птичьим гомоном сплетались гортанные, напряженные голоса людей. Но пустынны были в те времена берега Печоры-реки, и некому было подметить тревоги, подслушать слова страшной клятвы.
Оба — отец и сын — обессилели к концу клятвы. И оба легли на землю, как только было сказано последнее слово. Оба дышали шумно, как после тяжелой перебежки за раненым зверем.
Первым заговорил Сундей:
— Теперь скажу обо всем, про что спросишь.
Но Ичберей не мог говорить: клятва — страшная, неслыханная клятва, — казалось, придавила все его мысли. Он тупо смотрел на стрелу, лежавшую на земле около его лица.
Не дождавшись от сына ни одного вопроса, Сундей начал говорить о стреле:
— Теперь ты будешь носить эту стрелу. До этого больше семи десятков годов носил ее я. Храни ее! Береги пуще глаза своего! Никому не кажи... Покажешь — много бед примешь! Особенно крепко хорони ее от воевод русаков да от их приспешников. Увидят они у тебя эту стрелу — живым тебе не бывать. Они слыхали про нее. Слыхали, что это особая стрела. Стрела войны. Стрела восстания нашего народа против воевод.
— Какое восстание?
— Восстание — война против воевод. Клятва на этой стреле может объединить все семь наших ненецких родов. Тогда поднимутся все тундры, как один человек! И тогда мы прогоним из тундр воевод. Прогоним и всех тех, которые с воеводой дружбу водят! И не станем платить ясака царю. Не станем поминки справлять воеводе.
— Когда это будет, отец?
— Когда? А я знаю — когда?.. Больше семи десятков годов носил я стрелу восстания, а показать ее ни-
