— Нет, мясо прекрасное. Великолепное. Очень вкусное, действительно. — Она сосредоточила все свое внимание на тарелке.
Она по-прежнему красива, подумал Бретт. Он не хотел признаваться себе в этом, но не замечать очевидного не мог. Даже в этом повседневном одеянии и с простой прической она выглядела привлекательнее, чем многие женщины, которых он знал в Нью-Йорке. Почему-то он надеялся, что она вышла замуж, растолстела и потеряла свою индивидуальность. Но ничего этого не произошло с ней. Даже в тот первый момент, когда он увидел ее на кладбище, его потрясла ее юная, не тронутая годами красота.
Фиби придерживала вилкой свой стейк и отрезала от него по кусочку, время от времени бросая украдкой взгляды в сторону Бретта. Неожиданно их взгляды пересеклись, и она заметила неподдельное восхищение в глубине серых глаз.
Даже когда она была семнадцатилетней девочкой. Бретт смотрела на нее так, как будто она была женщиной. Этот взгляд напомнил ей ту голодную страсть, с какой он овладевал ею. Но все же что-то изменилось в нем. Еще немного, и она окончательно сформулирует интуицией подсказанное чувство. Его серые глаза теперь не смеялись. Вместо этого они стали холодными и недоверчивыми.
— Я никогда бы не поверил, что ты и моя мать могли подружиться, — сказал он, покончив с мясом и пододвинув к себе салат. Он положил себе немного и вежливо предложил ей. Синтия Кроуз была великим знатоком человеческих характеров. Бретт унаследовал это качество. И если он сам ошибался насчет Фиби, так почему его мать не могла ошибиться тоже?
— Синтия была прекрасной женщиной, — искренне произнесла Фиби, радуясь, что он нашел тему для разговора. — Мы подружились пять лет назад, сразу после того, как она упала и сломала ногу. Она с трудом могла передвигаться вне дома, и я дважды в неделю заносила ей продукты.
Это было не все. Но Фиби не хотела раскрывать свои секреты. Тогда она очень нуждалась в друге: ее ближайшая приятельница уехала в большой город искать работу, а другие девушки ее возраста уже были замужем и возились с детьми. Она не могла ежедневно выслушивать их разговоры о стирке пеленок и режущихся зубках. И не потому, что не любила детей. Просто Фиби не видела среди своих знакомых того, за кого хотела бы выйти замуж и завести детей.
— Тебе это, наверное, очень нравилось? — заметил Бретт, накладывая ей салат. Он никак не мог понять подоплеки этой дружбы. Синтия не была богатой женщиной, поэтому Фиби вряд ли могла рассчитывать на денежное вознаграждение.
Фиби подняла руку в знак протеста.
— Действительно, я получала удовольствие от этих визитов. После травмы заходила к ней два или три раза в неделю просто поговорить.
Бретт молчал, обдумывая ее слова. Дружба Фиби с Синтией оказалась для него полной неожиданностью. Это и занимало сейчас все его мысли. Для нее же было важным, чтобы он простил ей грех, совершенный в прошлом. Мысль о том, что сейчас он, может быть, как раз обдумывает этот вопрос, не давала ей покоя. Она подняла бокал и отпила вино маленькими глотками, чувствуя, что должна всеми силами сохранять самообладание и спокойствие.
— Мать никогда не рассказывала мне о вашей дружбе. Но это можно объяснить. После того, как я уехал из Конуэя, я не хотел и слушать о тебе, — сказал он и прикусил язык. Он не хотел, чтобы Фиби знала, как глубоко ранила его сердце, не хотел показаться ей слабым и нерешительным.
Опять наступила тишина, и Фиби нервно застучала пальцами по столу. Им все равно не избежать обсуждения волнующего их вопроса, хотя бы потому, что иначе в их отношениях сохранится болезненная напряженность. Но пока она не готова к диалогу. Бретт, напротив, по-видимому, не хотел откладывать выяснение причины, побудившей ее разрушить их отношения.
— Почему ты до сих пор работаешь в магазине, здесь, в Конуэе? — внезапно спросил он.
Фиби вся напряглась и замерла. Для нее это был неожиданный вопрос. Когда они еще были вместе, она страстно желала стать художницей. Но после отъезда Бретта из города она перестала рисовать. И окончательно все надежды на художественное образование умерли вместе с ее отцом. Ей было больно вспоминать об этом.
Она положила руки на колени и начала обдумывать свой ответ.
— Дело в том, что не всегда бывает так, как предполагаешь вначале. Я поступила в колледж, но в середине второго курса умер мой папа. Мама была слишком слаба, чтобы справиться самой в магазине, и я была вынуждена вернуться.
В серых глазах Бретта промелькнула усмешка:
— А почему Энни и Боб не захотели взяться за дело?
— Энни уже была замужем и растила ребенка. Бобу было только семнадцать, и он поступил на службу в военный колледж в Чарлстоне, — рассказывала Фиби. — И мама, и папа мечтали о том, чтобы он стал офицером, и не простили бы себе, если бы его карьера была разрушена. Вот почему выбор пал на меня. И я должна была сохранить семейное дело.
Бретт задумался над тем, что она сказала. Несомненно, ему не нравилось то, что она не получила от жизни всего, чего так страстно хотела, и то, что ее родители недрогнувшей рукой сломали ее будущее из-за своих провинциальных предрассудков.
— Но ты же не этого хотела? — спросил он, слегка раздражаясь ее покорностью и беспрекословным выполнением почти тюремного приговора.
Фиби пожала плечами. Прежде она была умной и рассудительной девушкой. Она критиковала убогость интересов жителей городка и громко заявляла о своей независимости от Конуэя. Но все изменилось с его отъездом: ушла любовь и возвратилась покорность, а также осознание того, что она натворила под влиянием этого пресловутого общественного мнения. Она оказалась не способной не только заступиться за мужчину, которого любила, но и отстоять свою собственную жизнь, свое будущее.
— Мало ли что я хотела! — воскликнула она, всем своим видом послушной девушки подтверждая мысли Бретта. — Я была нужна там, в магазине.
— А Бобби? — не унимался Бретт.
— Не пройдя строгий отбор после окончания учебы, он вернулся домой.
Вскоре разговор коснулся темы, которой она тщательно избегала, — ее успехов в живописи. Как мог он не вспомнить тот восторженный запал, с каким она рассказывала об искусстве, и ее гордость своими работами.
— Ты до сих пор рисуешь? — спросил он, уже заранее зная ответ.
— Нет, — отрезала она.
Фиби сложила свои наброски и картины в темный чулан и не обсуждала этой темы больше ни с кем.
— Ну, почему мы говорим все обо мне и обо мне? Расскажи, как ты стал писателем?
После столь резкой перемены темы возникла напряженная пауза. Фиби даже засомневалась, не слишком ли грубо это прозвучало. Бретт между тем церемонно поднял бутылку вина и, перегнувшись через стол, наполнил ее бокал. Он явно оттягивал начало своей исповеди.
— Особенно рассказывать не о чем. Уехав из города, я отправился на север и работал на нескольких стройках. А что еще мне могли предложить, если у меня не было диплома об окончании школы? — Он усмехнулся, даже сейчас сожалея о своем безрассудном поведении, не позволившем ему закончить школу. — Физически это была очень трудная работа, но моему мозгу было скучно. И я начал читать в перерывах. Я читал так много, что глаза мои болели от явного переутомления. Но вот однажды ночью я взял бумагу и начал писать. Потом исписанные мною листы заполнили всю квартирку, в которой я жил. А я все писал.
— А потом? — поинтересовалась Фиби, когда он замолчал. Ей было до боли знакомо это чувство — такое же наслаждение от работы она испытывала, когда держала в руке кисть. И поэтому она могла оценить его страсть к творчеству.
Бретт смотрел на нее все это время, не понимая, что с ней происходит. Ее глаза широко распахнулись от неподдельного интереса, влажные губы приоткрылись в ожидании продолжения рассказа. Он вспомнил, как был нежен и податлив этот ротик. Вопреки всему, что он знал об этой женщине, он вдруг испытал отчаянное желание поцеловать ее.
— Я не думал, что мои литературные наброски кого-нибудь заинтересуют и когда-нибудь будут
