Он не раз заходил в неурочное время съесть стакан простокваши, и, бывало, продавщица ни на минуту не закрывала рот. Она всегда знала какие-нибудь новости о состоянии здоровья бедного короля. На этот раз она быстро, даже слишком быстро, подала требуемое и скрылась в задней комнате, не затворив за собой дверь.
Чуть ли не залпом выпив стакан, священник бросил на стол монету и вышел. Странные люди! Он-то в чем виноват? Его ведь приглашают не разбирать дела и судить — это его не касается. Он только выполняет свои обязанности.
Движение на центральных улицах немного рассеяло и развлекло его. Здесь никто не обращал на него внимания, только изредка здоровался кто-нибудь из знакомых. А когда он дошел до окраины, на узких уличках уже стемнело. Не спеша поднимался он по пологому склону горы. Едва дошел до ворот, как старинные башенные часы пробили девять.
Словно по подземному ходу, шел священник по каменному, бесконечно сводчатому коридору. Висевшие в ряд электрические лампочки, казалось, спускались впереди все ниже и ниже. Ноги ступали по каменным плитам пола, иногда какая-нибудь расшатавшаяся плита неприятно громыхала. А всякий резкий звук казался здесь неуместным.
В тюремной конторе было, как всегда, уныло. Помощник коменданта корпел над бумагами. Стоявшая перед ним лампа горела ярко, но оливково-зеленый абажур отбрасывал на стол небольшой светлый круг, внутри которого флегматично двигались жилистые, волосатые руки помощника. Немного повыше поблескивала его лысина. Лампочка под потолком разливала по низкой просторной комнате слабый полусвет.
Священник заметил, что в соседней комнате никого нет. Ему не хотелось сидеть там одному. Он снял шляпу и опустился на скамью.
В нескольких шагах от стола в угодливой позе стоял старший надзиратель и ждал, когда начальство кончит писать. Позади него вытянулись два конвоира в касках, держа винтовки к ноге. По всей видимости, они ждали очень давно, так как все время переминались, стараясь не стучать сапогами на толстых подошвах.
Помощник коменданта кончил писать. Сердито промокнул написанное и швырнул бумагу через стол, не глядя на надзирателя, словно тот был его личным врагом:
— В этапную тюрьму!
Надзиратель посмотрел в бумагу и стал читать по складам:
— Нити… Валентино… Да-да…
Лысина у помощника порозовела.
— Что? Что?
Надзиратель вскинул руку к козырьку.
— Виноват, господин комендант… Я еще днем докладывал вам. Этот итальянец болен. Я сомневаюсь, сможет ли он идти.
Лысина у помощника стала багровой.
— Сомневаетесь? А я нисколько не сомневаюсь. Нисколько! Понятно?
— Как прикажете. Заковать?
— Заковать.
Когда они вышли, по-военному стуча каблуками, помощник мгновенно переменил позу. Он сел поудобнее, почти развалился, даже среднюю пуговицу на мундире расстегнул. Снова взял сигарету, которая все время дымилась на краю стола, и ловко пустил в потолок колечко дыма. Потом вежливо обратился к священнику:
— Хорошая сегодня погода.
— Великолепная. Такой погоды в начале августа и не помнят.
— У вас родители землевладельцы? Нет? Я, надо вам сказать, в этом году приобрел клочок земли. Через полтора года выхожу на пенсию, а то городская жизнь надоела до чертиков.
— Мне тоже.
— Ба, вам еще ничего не может надоесть. У вас впереди еще много времени. Вот когда стукнет пятьдесят пять, тогда и говорите. Я в ваши годы мог пить всю ночь напролет, и на другой день никто не сомневался, что я проспал все восемь часов дома в постели.
— У вас было крепкое здоровье.
— Что там — здоровье! Железо, а не здоровье! Но и железо ржавеет. Сами убедитесь. А ваш рецептик все-таки не помогает.
Он поморщился и потер обеими руками ляжку.
— А как вы его пьете? С молоком или сельтерской? Моя мать каждое утро принимает его с молоком. Этим только и держится.
— С молоком! Кем вы меня считаете? Вы еще посоветуете бутылочку с резиновой соской!
Их беседу прервали. Позвякивая шпорами, вошел сам комендант и поздоровался со священником.
— Вы еще здесь? А я думал, вы в камере. Вы ведь имеете обыкновение делать свое дело основательно, а времени у нас не так много.
Помощник протянул ему портсигар.
— Пожалуйста. Попробуйте мои. Это новая марка. Ручаюсь, что даже при вашем бронхите не повредит. Во сколько сегодня?
— Ровно в двенадцать.
— На час раньше обычного.
— Да. Дело в том, что у меня теща больна. Мы ждем профессора Гольдштейна из Вены. Поезд приходит в половине второго ночи.
Тут он снова повернулся к священнику.
— Будьте так добры, приступайте. И уж, пожалуйста, так, чтобы нам не пришлось из-за вас задерживаться. Дело-то такое… И не очень возитесь с этим субчиком. Вы несправедливо поступите по отношению к дьяволу, если будете отвоевывать душу этого негодяя.
Оба они посмеялись остроумной шутке. Даже священнику пришлось улыбнуться.
Через минуту он уже поднимался на второй этаж. Младший надзиратель шел впереди, придерживая связку ключей, чтоб не звенели. Часовые у камер вытягивались во фронт, словно это был не священник, а генерал, прибывший инспектировать тюрьму военного трибунала. Такое внимание трогало его, и он всем ласково кивал головой.
Дверь камеры была открыта, и возле нее не стоял часовой. Сейчас в этом не было надобности. Осужденный сидел на полу, Руки его были закованы, от ног к железному кольцу в стене, извиваясь, тянулась цепь. По всей видимости, он буйствовал. Окно под потолком — разбито, в камере не было ни посудины с водой, ни скамейки, ни нар.
— Не можешь ли ты встать, сын мой?
От этой фразы самому священнику стало не по себе. Этот «сын» был лет на десять старше его. Ему стало еще неприятней, когда тот послушно поднялся на ноги. Он стоял, чуть покачиваясь взад и вперед, позвякивая цепью.
Это действительно был опасный субъект. Копна рыжеватых волос на голове; спутанная борода почти закрывала лицо, и из этой чащи смотрели неестественно блестящие глаза.
Священник глядел мимо этих глаз на серую стену. И начал обычным, не то печальным, не то укоризненным голосом:
— Ты знаешь, что твой жизненный путь окончен. Еще несколько часов, и ты предстанешь пред вечным судией.
Косматая голова качнулась вперед.
— Разве король не помилует меня?
Священник повысил голос:
— Не думай больше об этом — все уже кончено. Перед тобой только один путь — последний и самый тяжкий.
И он заговорил об этом последнем пути. Вначале лишь для того, чтобы побороть чувство неловкости,
