охватывавшее его каждый раз возле осужденных. Он все еще не привык к своей несложной роли. Он говорил о пути на Голгофу, а мысли его то и дело отвлекались в сторону, в воображении мелькали картины, совершенно непохожие на ту, которую он должен был увидеть через несколько часов за городом на опушке леса. Он находил и психологическое объяснение этой нелепости, но обозначал ее привычными для своей профессии словами. Это слабая человеческая природа, это плоть с особенной остротой ощущала перед призраком смерти всю соблазнительную сладость жизни, потому что его собственному существованию ничто не угрожало. Уста его говорили преступнику о тяжести последнего пути, о страшной каре, ожидающей за гробом не очистившуюся от грехов душу, а у самого перед глазами вставали зеленые долины, окаймленные зубчатой грядою гор, он ощущал дуновение ветерка, аромат роз…
И каждый раз, каждый раз это повторялось почти в той же последовательности. И каждый раз в нем одерживала победу мысль о высоком призвании, сила веры и священный восторг. Голос его звучал все громче, речь лилась все привольнее, часто отклоняясь от темы; зато при этом получалась прекрасная проповедь, какие редко удавались и в церкви.
Когда священник кончил, слезы стояли у него в глазах. Так он был доволен собой. Надзиратели, все время слушавшие за дверью, отошли на цыпочках подальше в коридор.
Священник шагнул к осужденному и положил руку ему на плечо.
— А теперь исповедуйся, сын мой. Расскажи о всех своих преступлениях; покаявшийся и в последнюю минуту может получить отпущение грехов.
Осужденный по-прежнему покачивался взад и вперед. Видимо, его мучила одна и та же неотвязная мысль.
— Почему король не помиловал меня?
Это был не голос. Это был глухой, нечленораздельный хрип, и содержание сказанного можно было только угадать.
Священник рассердился. Он почти целый час попусту тратил силы, расточая свое красноречие. Голос его зазвучал резче:
— Сын мой, я сказал, что все это напрасно, что все уже кончено. Слишком велико твое преступление, его нельзя простить.
Заключенный неожиданно взмахнул руками так, что загремели цепи. Глаза его сверкнули.
— Мое преступление… А разве он не преступник? Почему его не осудили?
— Сын мой, суд знает, что делает. Его вина не доказана.
— Значит, преступление становится преступлением, только когда его можно доказать.
Священник еще больше рассердился:
— Я не затем пришел сюда, чтобы вести с тобой споры о всяких юридических тонкостях. Если он виновен, то не избегнет заслуженной кары. Там, в небесах…
— Там, в небесах… Я так долго ждать не мог. Передо мной стоял выбор: или он, или моя жена. Но как я мог свою жену?.. Он ее взял силой… Подстерег, как зверь добычу. И все-таки его оправдали! Его вины нельзя было доказать. Четыре подкупленных свидетеля показали под присягой, что он в ту ночь был дома. Как я мог оставить его в живых? Как моя несчастная жена могла ступать по той же земле, по которой ходил этот человек?
Священник оглянулся. Но здесь некому было помочь ему.
Заключенный подошел еще ближе, насколько позволяла цепь. Его безумные глаза горели, как угли.
— Я не виновен! Скажите им, что они губят невинного человека.
Безудержный гнев овладел священником. Он отступил на шаг, загораживаясь руками.
— Я им ничего не скажу и не могу сказать. Я здесь не для того, чтобы судить или оправдывать. Твою душу…
— Мою душу!.. И она вам нужна! Вам мало того, что они убьют мое тело!
Священник вздрогнул, отступил еще на шаг к двери.
— Я хочу спасти от погибели твою душу, узник! Одумайся, пока не поздно!
Заключенный так вытянул шею, будто голова его пыталась раньше срока отделиться от туловища.
— И вы заодно с ними! Вы палач! Палач!
Он выкрикнул это так громко, что надзиратели снова сбежались к дверям камеры. Священник повернулся и поспешил уйти. Ноги у него подгибались, в глазах рябило. Даже сквозь затворенные, обитые железом двери доносились безумные вопли заключенного. Священник не мог успокоиться, пока надзиратель запирал на три замка железную решетку в конце коридора. По лестнице он спускался так быстро, будто за ним гнались. В ушах у него все еще стоял дикий вой.
Хорошо, что в конторе много народа и все разговаривают — можно не смотреть никому в глаза. Он еще из-за двери услышал громовой бас тюремного врача и женский щебет. Иногда раздавались сердитые приказания помощника коменданта.
Полицейский патруль снова привел с улицы задержанных женщин. Только что отделили давно известных проституток, и перед столом остались лишь две русские эмигрантки. Одна — низенькая, лет сорока с лишним, испуганная и жалкая. Другая — в потертом шелковом платье и стоптанных туфлях еще напоминала гранд-даму. Выпятив грудь, она посматривала по сторонам подведенными глазами, словно искала среди мужчин заступника.
Но никто не заступился. Помощник коменданта сосредоточенно писал; от усердия у него даже лысина порозовела. Врач, по обыкновению, был в хорошем расположении духа, — заложив руки в карманы, посасывая сигару, он с интересом разглядывал пленниц.
Помощник коменданта повернул к нему голову.
— Значит, пьяные?
— Абсолютно. То есть этак градусов на семьдесят пять.
В разговор вмешался квартальный:
— Позвольте доложить. Нас вызвали в ресторан «Бухарест», где они устроили скандал.
Русская эмигрантка ринулась к нему.
— Абсолютно не так! А если они мне за мои деньги подают тухлые котлеты…
— Она запустила соусником в лицо кельнеру. А другая безуспешно старалась успокоить ее.
Эмигрантка плюнула в сторону подруги.
— Соня… а кто она такая! Я ее не намерена слушать. Она у нас в имении пасла гусей.
Врач подошел ближе.
— А, помещица?
— Абсолютно так. Что ты, толстяк, глазеешь? Разве помещица не имеет права выпить один стаканчик?
— Имеет, еще бы! И один и два, — пока не начнут летать тарелки.
Он шлепнул ее широкой ладонью по ляжке и заржал. Эмигрантка рассердилась.
— Не лезь, обезьяна! Я тебе не какая-нибудь ресторанная девка.
Врач не обиделся, но помощник коменданта ударил кулаком по столу.
— Молчать! Подпишитесь!
Маленькая женщина подписала дрожащей рукой и полными слез глазами вглядывалась в непонятный текст, пытаясь угадать, что там написано. Помещица демонстративно расписалась во всю страницу, положив не совсем чистый локоть на стол, возле самой руки коменданта.
Когда их увели, врач, все еще смеясь, подсел к священнику.
— Поразительные люди, эти эмигранты. Я их терпеть не могу, но пить они умеют. С того времени, как они понаехали сюда, городская управа уже дважды повышала налог с трактирщиков.
От самого врача несло коньячным перегаром, а он еще нарочно заглядывал в лицо, принуждая слушать свою болтовню. Ужасный глухой крик все еще раздавался в ушах у священника. Перед глазами все время стояла лохматая голова заключенного и его горящие глаза.
Врач разошелся и болтал без умолку. Как всегда в такие вечера, служитель принес ему стакан грога. Он пил грог, причмокивая губами, и когда говорил, мелкие капельки свешивались с его усов. Он уже совсем опьянел, но, однако, в голосе его и во всех движениях чувствовалась тревога.
